История частной жизни. Том 3: От Ренессанса до эпохи Просвещения
Шрифт:
Революционная перестройка
Мы вплотную подошли к 1789 году и к последнему поколению людей эпохи Просвещения, поколению критиков и прожектеров, многие из которых, как госпожа Ролан, взяли в привычку «размышлять о связях между человеком и обществом». Проблема первостепенной важности в условиях перекройки политической системы и утверждения прав человека. Это не означало непременного покушения на действовавшие статуты, и без того уничтоженные вместе с сословиями, по крайней мере в том, что касалось частной инициативы. Именно поэтому многие предвидели расширение прерогатив отдельных граждан, а не распространение государства за пределы ранее отведенной ему сферы [328] .
328
«Вскоре мой дух захватили общественные интересы и тревога за судьбу государства, и моя приватная жизнь неизбежно изменилась» (Marmontel J.–F. Memoires d’un pere pour servir a l’instruction de ses enfants). — Прим. автора.
Посмотрим на тот путь, который проходят Гуноны, семейство провинциальных нотаблей, разбогатевших благодаря коммерции, чьи частные бумаги позволяют прочертить необходимую траекторию. В 1789 году его главой является Жозеф (род. 1725), уроженец Тулузы, благодаря должности синдика получивший дворянство и купивший себе поместье.
329
Пользуюсь случаем выразить искреннюю благодарность Ш.–Л. д’Оржеиксу, любезно предоставившему мне доступ к личному архиву — семейному регистру и переписке семейства Гунон—Лубанс. — Прим. автора.
Это достаточно гладкое продвижение по социальной лестнице проходит под знаком двойного интереса, один из которых связан с семьей, а другой — с городским управлением. Тут ничего оригинального: ни Жозеф де Гунон, ни младший из его братьев, официально командированный в Париж, чтобы отстаивать интересы Тулузы перед высокомерными клерками многочисленных королевских бюро, отнюдь не изобретают нового образа жизни. Они усваивают тот комплекс общих представлений, которые в эпоху Просвещения распространяются среди городских элит; аристократические образцы им чужды. В ежемесячных письмах, которыми обмениваются братья, отсутствует та свобода и непринужденность, которая есть в корреспонденции Жюли де Леспинас или Дидро. Хотя некоторые из них имеют пометку «хранить в тайне», в них нет ничего интимного; они говорят о крепкой привязанности и семейной солидарности, способной выдержать любые испытания (даже судебный процесс). Как емко формулирует Жозеф, «я всегда на стороне нашей фамилии». Стоит, однако, вслед за Филиппом Арьесом отметить особое отношение к детям, предмету внимательных забот и любви, которая не афишируется, но ощущается. Достаточно того, что рано овдовев, Жозеф де Гунон более не женится и посвящает значительную часть свободного времени воспитанию троих малолетних детей. За ролями главы семьи и заботливого отца трудно рассмотреть его собственно личные предпочтения. У него просвещенный вкус, Жозеф интересуется естественными науками, о которых охотно беседует с братьями и с друзьями, и, помимо газет, выписывает из Парижа «Естественную историю» Бюффона. Кроме того, он проявляет искреннюю любознательность и знания в том, что касается агрономии, метеорологии и экономики, то есть близко затрагивает его официальные обязанности и управление семейным состоянием.
Расширение интеллектуальных горизонтов и успешный опыт участия в административном управлении приводят к предсказуемым результатам — неустанному интересу к общественным делам, в основном вершившимся в Версале. О том, как это происходит, Жозеф был прекрасно информирован благодаря письмам брата и собственному опыту. В качестве депутата от своего города ему доводилось принимать участие в штатах провинции Лангедок, собиравшихся в Нарбонне, и он лучше других знал, какое влияние оказывают на решение проблем такого крупного провинциального центра, как Тулуза, те меры, которые принимает королевский интендант в Монпелье, или решения Королевского совета, или письмо министра. Он пишет об этом с неизменным раздражением. При всем том братья отнюдь не ощущали себя реформаторами и не выступали с развернутой программой действий, призванной расширить доступ к принятию решений местным элитам. Напротив, они повторяют одни и те же традиционные претензии, которые вскоре попадут в «жалобные тетради» [330] : предсказуемое возмущение невероятным мотовством двора, заставляющее их досадовать на адмирала д’Эстена и желать возвращения Неккера; раздражение против парламентариев или «больших париков», и куда более яростный гнев, обращенный против деспотизма бюрократии, непомерно раздутого штата высокооплачиваемых клерков, которые получают 1000 экю в год и появляются в своих бюро лишь для того, чтобы забрать деньги. Точно так же нет ничего оригинального в обличении непомерного для бедняков налогового бремени или в заверениях в преданности монархии, как и в поддержке предлагаемой Неккером программы реформ. В целом они выказывают себя сторонниками умеренных реформ, что не позволяет им замыкаться в семейном кругу или безропотно исполнять спускаемые сверху решения, к которым они не имеют никакого отношения. При всем том им не свойственен ни крайний оптимизм, ни чувствительное воображение, чтобы мечтать об обновлении общества.
330
Имеются в виду списки наказов, которые собирались перед началом Генеральных штатов 1789 года.
Однако не следует забывать и другое: Жозеф де Гунон — не только бывший синдик, но и неуступчивый помещик, недавно нанимавший специалиста по феодальному праву, чтобы выправить земельную роспись, и готовый платить за судебные разбирательства, дабы добиться соблюдения своих охотничьих прав. Поэтому он воспринимает начало Революции с огромным любопытством и некоторыми ожиданиями, пока это не влияет на его привычный образ жизни. Хотя, как это бывает в периоды нестабильности, уже тут начинает ощущаться усиление семейных связей. Будучи собственниками, Гуноны встревожены отменой феодальных прерогатив, вводом в оборот бумажных ассигнаций и преобразованием фискальной системы. Не имея доступа к новым выборным постам, они продолжают насколько можно придерживаться тактики оказания услуг, используя остатки личного влияния лли посылая запросы в Национальную ассамблею. Кроме того, они по–прежнему собирают парижские новости и переправляют их своим тулузским корреспондентам, поскольку все ускоряющийся темп событий требует быстрой реакции. В 1790 году они с готовностью подписываются под резолюцией, выражающей преданность королю и Национальной ассамблее, которым угрожают «враги народа». Тем не менее мало–помалу они отходят от общественной жизни, оставаясь ее внимательными наблюдателями, но все более замыкаясь в себе и с нетерпением ожидая скорого завершения Революции.
Разрыв: гражданин в тисках публичности
В 1792 году ситуация резко ухудшается: война и падение монархии приводят к радикализации Революции. Провозглашается Республика, чья цель — новый социальный порядок, основанный на общественном договоре. Это будет объединение всех граждан, где каждый станет стремиться лишь к общему благу, что положит начало новому, прозрачному и гармоничному миру, где все едины и все подчинено закону [331] . Пока же эта мечта еще не воплотилась, Республика в опасности, ей угрожают внешние враги и внутренние предатели. Все граждане, вместе и по отдельности, должны встать на защиту единой и неделимой нации и биться за нее не на жизнь, а на смерть!
331
См.: Руссо Ж.–Ж. Об общественном договоре. Трактаты / Пер. с фр. М.: КАНОН-пресс; Кучково поле, 1998; Saint—Just L.A. L’Esprit de la Revolution. Paris: Plon, 1963.
Для Гунонов и им подобных, весьма далеких от политических идей
Руссо, это полный крах. Построение идеального мира требует разрушения Старого порядка и по определению превращает их в мятежников. «На нашем теле три несмываемых пятна: бывшее дворянство, преувеличенное богатство и свойственное нашему возрасту тяготение к умеренным взглядам. <…> Народ впадает в слепую ярость от одного упоминания принадлежности к благородному сословию, будь она наследственной или достигнутой». Для того чтобы обрести гражданские права и стать частью нации, надо пройти проверку и получить сертификат, подтверждающий гражданственность — своеобразный аналог старорежимного «мыла для мужланов» [332] — и тем самым превращающий подозреваемых в патриотов. Жизнь Гунонов оказывается перевернутой с ног на голову: они привыкли, что надо отдавать кесарю кесарево, и не более, а тут им приходится иметь дело с государством, «революционным даже в мирное время», которое все более вторгается в их существование. Они обивают пороги продовольственных комитетов и бюро, добиваясь сертификата лояльности и гражданства; от них требуют сдачи сена и зерна (за отказ с 1794 года полагается смертная казнь), уплаты контрибуции и принудительных займов, в то время как арендаторы давно перестали им платить. Гражданин Гунон при любой возможности ищет покоя в своем загородном доме в Фуркево, неподалеку от Тулузы, где ему приходится проводить основную часть времени. Исполнение гражданского долга становится профессией, причем не из легких, поскольку все то, что способствовало продвижению семейства Гунонов при Старом порядке, делает его подозрительным для новой власти. В переписке с оставшимся в Тулузе кузеном звучат горечь и изумление человека, привилегированного по рождению, но оказавшегося в ситуации всеобщего равенства. Постоянная необходимость паспортов, пропусков или сертификатов для переездов из одного места в другое («Тут необходимы точно выправленные бумаги») низводит их до положения тех, кому при Старом порядке предъявлялись такие требования, — бродяг и бездомных. В 1793 году еще более тяжелый удар: всеобщая мобилизация, полностью отвечающая логике служения нации и священной любви к родине. Старший сын, Жан—Матиас, отправляется в армейские части, находящиеся в Восточных Пиренеях. Он в ужасе от жестокости командиров и военных тягот (гнилые пайки, зимние ночевки под открытым небом, бесконечная работа лопатой и заступом, эпидемии…), которые, как он пишет, способны выносить только крестьяне, чем он готов восхищаться («Нам это все не по силам. <…> Как бы хотелось вернуться домой!»), хотя ему потом придется выставлять напоказ свое участие в политике [333] .332
Выражением «savonnette a vilain» при Старом порядке обозначалась покупка должностей, дававших дворянство.
333
Письма Ж.–М. де Гунона с Восточных Пиренеев пестрят личными заметками о ходе революционной войны с точки зрения солдата–гражданина, пускай исполненного энтузиазма. — Прим. автора.
Ситуации зачастую непредсказуемы, а потому строгого исполнения правил и предписаний уже недостаточно, нужны доказательства лояльности. Гуноны из своего опыта извлекают урок общественной морали: «Христианские добродетели хороши, но не применимы к настоящему моменту». Им настоятельно требуется упрочить свою репутацию патриотов, а для этого нужны видимые жесты активного участия в общем деле, причем желательно официально зафиксированные. «Давать, давать и еще раз давать», — советует кузен из Тулузы и рекомендует сделать дар в пользу местного муниципалитета (ассигнацию в 400 ливров в 1794 году), причем обязательно получить расписку или, еще лучше, протокол заседания коммуны, «объявляющей вас истинным и добрым республиканцем, приносящим общественную пользу». Что касается его самого, то зимой 1793 года он «анонимно, через носильщика портшеза» послал в революционный клуб «130 фунтов постельного и столового белья и торжественное обращение» (которое он посылает Жозефу в качестве образца, но просит сразу же его вернуть, мало ли что…), не сомневаясь, что будет узнан по меткам на белье и ученым выражениям в речи.
В 1794 году революционное давление возрастает, а вместе с тем увеличивается количество присылаемых кузеном предостережений. Следует показываться в Храме Разума, но избегать пары церквей, еще оставшихся открытыми, поскольку поговаривают, что городские власти решили «взять на заметку мнимых патриотов, посещающих приходскую мессу… что до меня, то я поступал бы, как если бы находился в Китае: присутствовал на богослужении мысленно, но не нарушал бы покой и порядок лишь для того, чтобы по смотреть на священника у алтаря». Напротив, надо со всем энтузиазмом участвовать в народных праздниках, устраиваемых общими силами в каждом квартале: во время ужина все выносят столы на середину улицы, добавляют в общий котел имеющееся у них блюдо или блюда, поют патриотические песни, затем отправляются на площадь Свободы плясать фарандолу. «Суди сам, как мы будем развлекаться, причем всей семьей (дети тоже, несмотря на холод), мы не хотим лишать их такого прекрасного праздника». Это первая попытка коллективного единения, способного преодолеть личные и привычные конфликты и неприязнь.
Убежище
Несмотря на публичные декларации, Гуноны, конечно, не стали убежденными республиканцами, и заверения в обратном были данью конвенции. Никогда ранее они до такой степени не замыкались в себе или в семейном кругу — один в деревенском одиночестве в Фуркево, другой в своей комнате в Тулузе, где его скудными развлечениями были редкие визиты преданных друзей и наблюдения за количеством осадков, которыми он не мог поделиться со своими учеными собратьями. По правде говоря, он практически не выходил за пределы этого интимного пространства, смотря в окно через зрительную трубу и восклицая: «Какое жалкое существование!»
На самом деле это было двойное существование: исполнение требуемых ритуалов обеспечивало безопасность, а выживание было связано с подпольным оборотом услуг. Семейная и дружеская солидарность, преданная клиентела становятся главной системой поддержания необходимых связей. В продовольственном комитете заседает «один наш близкий знакомый», с помощью которого можно попробовать избежать мобилизации или добиться исключения из нее Жан–Матиаса под предлогом слабого зрения. Когда из этого ничего не выходит, то именно семья нанимает ему частную комнату в Руссильоне и платит за еду в трактире, облегчая молодому человеку тяготы коллективного существования в действующей армии. Семья смыкает ряды и сосредотачивает всю свою энергию на выживании. Показательным примером тут может служить обеспечение продовольствием, которое становится проблемой особенно для городов (Гуноны относят это за счет денежной инфляции, регулирования цен и конфискаций в пользу армии). Тулуза знала периоды нехватки продуктов: зимой 1793 года перед мясными лавками с шести утра начинали выстраиваться очереди, и часто вполне безрезультатно. Тулузский кузен, в силу возраста уже лишившийся зубов, всегда был обжорой и гурманом, он мечтает о жирных кусках мяса, о хорошо приготовленных бобах, о выдержанном вине, которое исчезло после того, как народ добился продажи вина в розлив и по фиксированной цене. Поэтому он брюзжит по поводу кислого (то есть молодого) вина, черного хлеба и тощей говядины. Однако ему как–то удается справляться, в основном благодаря крайне расторопному молодому слуге и посылкам из Фуркево. Вместе с фермерами, доставляющими в город припасы для распределения через продовольственный комитет, Жозеф присылает дрова и сушеные овощи, чем приводит кузена в восторг: «Благодаря тебе я вне себя от счастья». Все тщательно записывается, чтобы потом иметь возможность расплатиться. Сам он тоже не сидит сложа руки, тайно действуя через надежных друзей: как и многие, он выступает посредником в бартерных обменах, где за такие редкие товары, как табак (из лучших сортов) или шоколад, доставленный прямиком из Байонны, дают каплунов или туфли.