История частной жизни. Том 5. От I Мировой войны до конца XX века
Шрифт:
Основной вопрос заключается в следующем: каким свободным пространством может располагать человек в Городе (как явлении), в какой бы стране он ни находился? Макс Вебер считал, что социология «может строиться только на анализе действий одного, нескольких или многих конкретных индивидов... что она обязана брать на вооружение исключительно „индивидуалистические“ методы». Раймон Будон подтверждает: «Индивид всегда действует в условиях принуждения, более или менее четко определенных" более или менее прозрачых, более или менее жестких». Элементарные действия не являются ни продуктом абсолютной свободы, ни механическим следствием социализации. Пусть так. Что же определяют эти две противоположные силы? На основании каких источников можно оценить относительную свободу выбора, лежащую в основе частной жизни?
КАКИЕ ИСТОЧНИКИ?
Какие вехи памяти?
Что такое «пространства памяти» частной жизни? Дневники, переписка, автобиографии, мемуары? Многословные, но неполные, незаменимые, но недостоверные. Вспомним некоторые знаменитые тексты: «Мемориал Святой Елены» (как говорят, это была самая читаемая книга XIX века), в котором граф де Лас Кас, по собственному утверждению, воспроизводит слова свергнутого императора, «Замогильные
Закон, хранитель тайны
Если историк вдруг вздумает покопаться в частных архивах и предать гласности тексты, не предназначенные для публикации, он сталкивается с законом, стоящим на страже приватности. Закон от з января и декрет от з декабря 1979 года регламентируют деятельность архивов: тридцатилетняя отсрочка для публикации архивных материалов увеличилась до шестидесяти, ста, ста двадцати и даже ста пятидесяти лет, в зависимости от важности охраняемых секретов и тайн. Администрации архивов, чтобы «помочь исследованиям», позволяется сокращать эти сроки, но столетний срок защиты «индивидуальной информации, касающейся личной и семейной жизни индивида и фактов, относящихся к его частной биографии» остается неизменным (статья 7 закона от 3 января 1979 года). Сведения «медицинского характера» должны охраняться в течение ста пятидесяти лет. Закон от 17 июля 1970 года гласит, что «каждый имеет право на уважительное отношение к своей частной жизни». «Историки никогда не должны касаться частной жизни ныне живущих! <...> Закон следит за нашими Любовями, бедами, пороками, болезнями, маниями, домами, за нашим образом — за всем, что в юриспруденции называется приватностью <...>. Он уполномочивает судью удалить из текста то, что нельзя публиковать, или изъять готовое произведение <...>. Покойный не совсем умер, если у него есть наследники <...>. Согласно статье 34 закона от 29 июля 1881 года, оскорбление памяти покойного может считаться уголовно наказуемым преступлением—диффамацией или оскорблением. 14 октября 1970 года парижский суд напомнил, что „права историка“ не могут идти вразрез с правами наследников одного из поклонников Сары Бернар, несправедливо обвиненного в изнасиловании великой трагической актрисы <...>. А как же быть с исторической наукой? Решать конфликт между правом и историей предоставляется судье»1.
Масштабные исследования текстов, проведенные Национальным институтом статистики и экономических исследований (INSEE), Национальным институтом демографических исследований (INED), анкеты Центра исследования образовательной политики (CREP), Европейского центра кардиоваскулярных исследований (CERC), Комитета по организации прикладных исследований социально-экономического развития (CORDES) и пр., предоставляют нам многочисленные данные. Мы их использовали довольно мало, во-первых, потому, что они опубликованы и, следовательно, доступны; во-вторых, потому, что мы решительно настроены обозначить новые проблемы, а не обсуждать сказанное ранее; наконец, были и эпистемологические причины: анкеты по вопросу занятости, как видно из их названия, изучают занятость, налоговые статисты — налогоплательщиков, а нас же интересовали в первую очередь люди как личности.
«Who’s Who» и фигуры умолчания
Энциклопедия «Who’s Who» («Кто есть кто»)—это прекрасный пример очень приблизительного — однако значимого—источника, в котором вниманию публики предлагаются факты, признанные «благопристойными», а сомнительные или постыдные скрываются. Таким образом, мы узнаем о разных позициях, занимаемых параллельно или последовательно членами так называемой «элиты», однако ничего не говорится о том, как эти позиции были заняты и за счет чего они удерживаются. Читаем, например, что господин X. был назначен техническим советником или руководителем кабинета такого-то министра, а в дальнейшем вошел в состав Государственного совета или Счетной палаты, но ничего не находим о том, за счет чего он сделал такую карьеру—за счет заслуг и жертв, принесенных на алтарь
Отечества, или же благодаря приспособленчеству. Биография какого-нибудь выпускника Национальной школы администрации (ENA), опубликованная в ежегодниках или в «Who’s Who», не дает нам представления о том, как, благодаря кому и чему смог он получить все свои дипломы и превратить все, чего он достиг по окончании учебы, в карьеру общественного деятеля. Перед исследователем встает непреодолимая преграда частной жизни. Можно ввести в комьпютер собранные данные, написать очень хорошую программу, которая будет сортировать имеющуюся информацию, но машина не сможет ее интерпретировать. Конечно, социальный успех—это в равной мере продукт неконтролируемой системы и ярко выраженной воли к успеху. Ничего нет постыдного в том, чтобы происходить из влиятельной семьи, учиться в «хорошем лицее», потом попасть в «хороший» подготовительный класс для поступления в высшую школу, однако об этом не принято говорить из боязни минимизации собственных «заслуг» в глазах других людей. Точно так же и женитьба всегда представляется как брак по любви, хотя предварительный выбор невесты вписывается в установленные системой рамки.
По сцене расхаживают те, кто преуспел в жизни. Секреты их взлета остаются за кулисами. Университетским ученым, чтобы «сделать карьеру», правильно выбрав руководителя (не слишком молодого—у того еще мало связей, и не слишком пожилого, у которого уже пенсия на горизонте), нужно быть членом редакционного совета «научного» журнала. Участвовать в обсуждении работ коллег означает побуждать их к обсуждению твоих работ. Далее, следует заниматься ведением серии. Публиковать других, чтобы
публиковали тебя. Иногда даже следует поощрять посредственностей, чтобы они не оставили тебя в тени и не пытались занять твое место. Кто осмелится признаться, что посредственность может быть позитивным фактором в стратегии построения карьеры? Мы уже говорили выше: история-рассказ — это история результатов, а не их достижения. Как же узнать, каким образом эти результаты достигались? Из исторических разоблачений? Но можно ли доверять намерениям их авторов? Очень часто это озлобленные неудачники, которые копаются в прошлом, что-то находят, вытаскивают на всеобщее обозрение и прикрываются высокой нравственностью, потому что ничего другого им не остается.«Кто сделал тебя герцогом? Кто сделал тебя королем?» Короли и герцоги уважают закон молчания. Историку не надо негодовать. Его дело—констатировать. Макс Вебер видел в бюрократии (в его интерпретации это слово не имело отрицательной коннотации) сдерживающий механизм, который обеспечивает функционирование государства. Чиновник, взятый на госслужбу согласно универсалистским принципам (конкурсы, звания и т. д.), получающий повышение по всем правилам, независимый по отношению к начальству и подчиненным, казался Веберу создателем нового типа общества, того, что мы называем гражданским обществом. Наличие во Франции такой бюрократии не отменяет прочно укоренившегося института личных связей—дружбы, лояльности, благодарности, родства, — которые существовали до возникновения современного государства и делали из кумовства—в самом широком смысле слова—механизм передачи власти и определенное средство социальной мобильности. Во Франции более, чем в какой-либо другой западной стране, личные связи существуют, выживают, сопротивляются любой выборной системе, основанной на внешне демократичной конкуренции, и при этом скрываются за завесой тайны.
ГДЕ ДЕНЬГИ?
Ответ на этот вопрос прост: они повсюду. Однако если упоминания о сексе не поддаются подсчету (и здесь прав Мишель Фуко, утверждая, что о нем либо говорят, либо пытаются всеми силами убедить, что речь не о нем), то о деньгах скорее говорится намеками, нежели напрямую. В вездесущих, всемогущих, преодолевающих пространство и время деньгах некоторые усматривали фетишизированную форму Бога; для других же Бог являлся символом денег. Деньги, спрятанные или выставленные напоказ, присутствуют повсеместно. Мы сталкиваемся с ними на всех этапах жизни. Родился первенец? Да, наследник состояния. Первая любовь? Это обязательно молодой человек или девушка из своей среды: подспудно деньги служат основой отношений. Свадьба? Размеры состояний теперь обсуждаются с нотариусом лишь изредка, но включаются социальные механизмы, поддерживающие баланс между необходимостью и случайностью. Смерть? Наследники из приличия вытирают слезы, но с нетерпением ждут, когда же крышка гроба закроется. Телевизионные шоу? Бедным показывают богатых, чтобы настроить их на терпение, которое продлится всю жизнь. Именно на понятии денег человек строит свою идентичность: моя машина, моя квартира, моя дача, мой вкус. Загадка хорошего вкуса, так любимая Кантом, это и загадка банковских счетов. Деньги тех, кто извлек пользу из I Мировой войны, хвастливо выставленные напоказ; умело замаскированные деньги дельцов черного рынка; деньги, лежащие в основании уже упоминавшихся тоталитарных зон, прекрасно сочетающихся с демократическими режимами: мафия и другие «круги», прибыль, извлекаемая из проституции, торговли наркотиками, которая вкладывается в торговлю оружием, несущую новые прибыли. «Бунт» альтернативных субкультур—это отказ от денег, вызванный озлобленностью по отношению к тем, для кого шестьдесят восьмой год все еще длится и кто повторяет за Иоанном Златоустом: «Pecunia pecuniam non parit»*. Социализм, вознамерившийся заменить деньги добродетелью, приговорил себя к смерти... или стал фикцией.
Для Тьера, Гизо, Токвиля решение социальной проблемы состояло в приобщении бедняков к собственности. История
* Деньги не порождают деньги (лат.).
оказалась на их стороне, а не на стороне Маркса. Половина французских семей — к какой бы социопрофессиональной категории они ни относились—являются собственниками своего основного жилья; более 8о% имеют автомобиль, у всех—или почти у всех—есть телевизор. Эта триада современности—несмотря на существование разрыва между богатыми и бедными—сохраняет социальное спокойствие. Во Франции, где последняя структурная революция произошла два века назад, как только вспыхивают«народные волнения» (Освобождение, май 1958-го, май 1968-го), мы любим вопрошать: «Будет революция или нет?» Следует успокоиться. Согласно исследованию 1947 года, которое цитирует Зельдин, на вопрос о том, что является самым ценным в жизни, 1% мужчин и 5% женщин назвали любовь, а 47% мужчин и 38% женщин—деньги. Что надо делать, чтобы сохранить и заставить деньги «работать», «приносить плоды»? I Мировая война, спровоцировав непрерывную инфляцию, поменяла правила игры. Ошибочно думая, что возврат к довоенному положению дел возможен, француз подписался под неиндексированными кредитами, под накоплениями. Потом адаптировался и в зависимости от конъюнктуры стал выбирать недвижимость, акции, золото. Согласно опросу, проведенному в 1953 году, 72% французов считают наиболее надежными вложениями инвестиции в земельные участки и дома, драгоценности и картины, а 16% предпочитают ценные бумаги.
Часто покров тайны над финансовой ситуацией в семье срывает чья-нибудь смерть, и тогда наследники бывают вынуждены обращаться к юристу. Представим себе такую историю. Умирает очень богатый старик, не имеющий прямых наследников, и оставляет все свое состояние кому-то неизвестному, несмотря на то что у него есть племянники и племянницы, которым не остается ничего, кроме как доказывать, что покойный составил завещание, не будучи «в здравом уме». Это выражение присутствует в Гражданском кодексе, но оно неясное. Если наследодатель был «недееспособным», тогда дележом наследства занимаются органы попечительства. Однако проблема осложняется понятием «длительность периодов просветления». При многих психических заболеваниях (например, маниакально-депрессивном психозе) больной иногда «в своем уме», иногда нет. Было ли завещание составлено с соблюдением всех юридических норм, в «период просветления»? Все зависит от ответа на этот вопрос. Можно себе представить, насколько сложно что-то доказать; в этих обстоятельствах рвутся семейные связи, прежде казавшиеся незыблемыми: вопросы частной жизни становятся публичными.