История естествознания в эпоху эллинизма и Римской империи

И все же в данной главе речь пойдет не об античной науке эпохи Римской империи, а лишь о том вкладе, который внесли в эту науку собственно римляне. Кто же такие эти собственно римляне? Этим наименованием мы обозначаем этнос, образовавшийся на Апеннинском полуострове в результате сплава многочисленных и разнородных племен — латинов, умбров, осков, самнитов и ряда других [326] . В этом котле племен переплавились в конечном счете и этруски — народ, имевший достаточно самобытную культуру и свой особый язык и в VII–V вв. распространявший свою гегемонию на значительную часть Апеннинского полуострова. Объединяющим признаком римского этноса явился латинский язык, поглотивший все прочие наречия италийских племен (включая язык этрусков); поэтому понятия «римская наука» и «римская литература» можно считать эквивалентными понятиям «латиноязычная наука» и «латиноязычная литература».

326

Понятие этноса как исторически возникшей устойчивой группировки людей, единство которой обусловлено не столько сходством расы, языка, религии, сколько общностью исторической судьбы, существенно отличается от понятий племени, народа, нации. В данном случае оно представляется нам наиболее гибким и удобным.

Уже в республиканскую эпоху выявились характерные черты культуры римского этноса. С одной стороны, эти черты указывали на значительное влияние греческой культуры. Это влияние было обусловлено тем историческим фактом, что начиная с III в. Римская республика находилась в постоянном соприкосновении с греческими городами юга Италии, прежде всего с Тарентом. В конце концов эти города были завоеваны римлянами и вошли в состав римского государства, причем многие аспекты более высокой культуры покоренных греческих городов были восприняты римлянами. Греческое влияние явственно ощущается в самых различных областях римской материальной и духовной культуры. Римская архитектура при сохранении некоторых этруско-италийских черт уже в III в. начинает ориентироваться на греческие образцы. Постепенно происходит эллинизация традиционной римской религии: римляне принимают скульптурные изображения греческих богов, устанавливая соответствие между своими божествами и персонажами олимпийского пантеона (Юпитер — Зевс, Юнона — Гера, Минерва — Афина, Марс— Арес и т. д.). Получают признание и чисто греческие культы Геракла и Асклепия. Первые дошедшие до нас поэтические произведения латиноязычных авторов еще написаны свободным сатурническим стихом, заимствованным из устной народной поэзии, но очень скоро римские поэты заметили, что греческие метрические схемы, основанные на чередовании долгих и коротких гласных, могут быть прекрасно применены и к латинским стихам. Трудно представить себе, что получилось бы из латинской поэзии, если бы она не стала следовать (и притом совершенно сознательно) греческим канонам: это в равной степени относится и к эпосу, и к драме, и к лирике; пожалуй, только лишь сатиру можно назвать л качестве вполне оригинального жанра римской поэзии, которому нельзя подыскать аналога в греческой. литературе. Укажем, наконец, на ораторское искусство и на историографию: замечательные достижения римских ораторов и историков были в большой степени обусловлены глубоким усвоением соответствующих греческих образцов.

Все это так. Но, с другой стороны, будучи усердными учениками греков, римляне отнюдь не стали эпигонами. Даже в тех случаях, где, по видимости, имело место чистое подражательство, римляне сумели вдохнуть новую жизнь в старые греческие формы. Вергилий в «Энеиде» бесспорно подражает Гомеру и нисколько не скрывает этого; в ряде случаев он просто дает латинский перевод отдельных гомеровских строк, сравнений, образов. Но разве мы не признаем, что уже самый тембр латинской речи придал гомеровскому гекзаметру новые своеобразные качества? Катулл переводил на латинский стихи Сапфо, но разве это просто переводы, а не гениальное сотворчество? Разве лирика того же Катулла, оды Горация, «Послания» и «Тристии» Овидия, элегии Тибулла и Проперция не содержат в себе принципиально новых черт, позволивших этим произведениям оказать несравненно большее влияние на поэзию нового времени по сравнению с творениями более удаленных от нас (и не только в хронологическом смысле) греческих лириков VII–V вв.? Мы не будем вдаваться здесь в вопрос — в чем состояли эти черты, но ясно, что дело заключалось не только в большей распространенности латинского языка. Возьмем, например, скульптуру. Разумеется, создания резца таких мастеров, как Поликлет, Скопас, Лисипп, были для римских ваятелей высочайшими образцами, но разве римская портретная скульптура с ее глубоким реализмом и тонкой индивидуализацией лиц не сказала новое и притом очень важное слово в мировом искусстве?

Короче говоря, римская культура отнюдь не была эпигонским ответвлением греческой: ее следует рассматривать в качестве младшей, но, в сущности, равноправной ветви на едином древе общеантичной культуры.

Но вот мы переходим к науке, и тут нас охватывает недоумение, как если бы мы неожиданно оказались перед пустой дырой. Из предыдущих глав мы знаем, что в IV–II вв. греки достигли величайших высот в развитии математики (Эвдокс, Эвклид, Архимед, Аполлоний Пергский), астрономии (Эвдокс, Аристарх, Гиппарх), механики (Архимед); не будет преувеличением сказать, что все три названные дисциплины были созданы именно в это время и именно греками. Казалось бы, что и здесь, начав с подражания своим учителям, римляне могли создать нечто новое и своеобычное. Ничего подобного, однако, не произошло. Римляне просто прошли мимо этих областей культуры (ведь наука тоже является частью культуры), как бы. не заметив их или, вернее, но заинтересовавшись ими. Мы не можем назвать ни одного римлянина, который внес какой-либо, хотя бы самый незначительный вклад в развитие указанных точных наук.

Нечто сходное имело место и в сфере философии. Правда, мы не можем сказать, что римляне были в такой же степени равнодушны к философии, как к математике, но философия, которая их привлекала, была практической философией, философией человеческого поведения, зачастую сводившейся к чистому морализированию (Сенека, Марк Аврелий). Но теоретическая философия, давшая в Греции таких великих мыслителей, как Парменид, Демокрит, Платон, Аристотель, была чужда римлянам. Единственным универсально образованным римским философом был Цицерон, но оригинальным мыслителем мы никак не можем его назвать; основная заслуга Цицерона состояла в том, что он, как прекрасно сказал А. Блок, «собрал жалкие остатки меда с благоуханных цветов великого греческого мышления, с цветов, беспощадно раздавленных грубым колесом римской телеги» [327] .

327

Блок А. Каталина // Блок А. Собр. соч. Л., 1936. Т. 8. С. 98.

Своеобразным исключением из сказанного может показаться знаменитая поэма Лукреция «О природе вещей». Но не следует ли отнести славу этой поэмы прежде всего на счет ее литературных достоинств? Как поэтическое произведение она действительно стоит выше философских поэм Парменида и Эмпедокла. Ее автор был, бесспорно, вдумчивым и образованным человеком, прекрасно знавшим греческую философию. Но по существу своего содержания поэма Лукреция была всего лишь талантливым изложением воззрений Эпикура, к которым сам Лукреций не добавил ничего принципиально нового. В ходе дальнейшего изложения мы еще будем говорить об этой поэме и покажем, что она была вполне адекватна специфике римского мышления.

Сделаем вывод. Рим дал миру великолепных поэтов, глубоких моралистов, замечательных историков, блестящих ораторов. Но в области теоретического мышления — будь то математика, астрономия или отвлеченные проблемы философской онтологии или гносеологии — мы не найдем ни одного представителя римского этноса. Римляне были бесспорно одаренным народом, но их одаренность была проникнута духом практицизма, чуждого греческому гению.

Этот практицизм позволил им создать сильнейшую в мире армию, образовать прекрасно действующую администрацию для величайшей в мире империи, заложить основы строгой правовой науки. Но в силу того же практицизма они не доказали ни одной математической теоремы, ибо в такого рода деятельности они не усматривали для себя ни малейшей нужды.

Игнорируя теоретическую науку, римляне с большим вниманием и интересом относились к прикладным сферам знания, таким, как сельское хозяйство, военное дело или строительная техника. В каждую из этих чисто практических дисциплин они внесли свой вклад — порой достаточно весомый. Поэтому, говоря о римской науке, мы должны иметь в виду, в частности, эти практические дисциплины. Отказав им в праве называться наукой, мы должны будем признать, что римской науки вообще не существовало. В данном случае мы такого категорического вывода делать не будем и на последующих страницах данной главы попытаемся дать характеристику той литературной продукции римлян, которая имела если не прямое, то хотя бы косвенное отношение к тому, что мы обычно называем наукой.

Катон Старший и его эпоха

Если Фалеса Милетского мы считаем основоположником греческой науки и философии, то в Риме, четырьмя столетиями позже, аналогичную роль сыграл Марк Порции Катон Старший (234–149 гг. до н. э.). Катон Старший был настолько яркой и притом типично римской фигурой, что о нем следует сказать поподробнее.

Происходя из незнатного рода, Катон провел свою молодость частью и занятиях сельским хозяйством, частью же в военных походах, в которых проявил себя бесстрашным воином. Напомним, что это было время второй пунической войны (219–201 гг.), от исхода которой зависело будущее римской республики. Плутарх, написавший биографию Катона, сообщает, что уже в возрасте семнадцати лет он имел множество ран, полученных в боях с карфагенянами [328] . По окончании войны Катон начал быстро продвигаться по административной лестнице, занимая последовательно должности эдила, претора и, наконец, консула (в 195 г.). В период своего консульства Катон сурово подавил восстание в Испании (где римляне утвердились начиная с 206 г.), за что по возвращении в Рим был награжден триумфом. В дальнейшем он принимал активное участие в общественно-политической жизни Рима, многократно выступая в судах, на народных собраниях и в сенате. Будучи сенатором, Катон проявил себя бескомпромиссным защитником древних римских добродетелей и непримиримым врагом всякого иноземного, в особенности же греческого, влияния, в котором он усматривал основную причину порчи нравов римского общества.

328

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М., 1961. Т. 1. С. 430. (Plut. Μ. Cato. I).

Но Катон был не только воином, оратором и выдающимся государственным деятелем. На склоне своих лет он занялся литературным трудом и снискал себе славу основоположника латинской научной прозы. Помимо не дошедших до нас речей (в эпоху Цицерона были известны тексты около 150 речей Катона), Катон написал первое на латинском языке историческое сочинение, носившее название «Начала» (Origines), в котором он изложил имевшиеся у него сведения об основании и ранней истории ряда италийских городов, а кроме того, явился создателем первой римской энциклопедии. Эта энциклопедия была составлена в форме наставлений к сыну (Praecepta ad filium) и состояла из нескольких частей, посвященных сельскому хозяйству, медицине, военному делу, оратор-жому искусству и праву. До нас дошла только часть, относящаяся к сельскому хозяйству (De agri cultura), но она дает достаточное представление о стиле и особенностях прозы Катона, послужившей образцом для многих римских прозаиков последующих поколений [329] .

329

Μ. Catonis de agri cultura. Leipzig, 1962. (Русский перевод Μ. Ε. Сергеенко. См.: Марк Порций Катон. Земледелие. М.; Л., 1950).

Это — сжатая, лаконичная проза, лишенная каких-либо длиннот, отступлений и рассуждений. Почти каждая фраза содержит прямое предписание, бывшее квинтэссенцией опыта как самого Катона, так, вероятно, и многих других сельских хозяев его эпохи. Лаконизм Катона не лишен известной суровой прелести. Говоря о том, что сельский хозяин должен заботиться прежде всего о хорошей обработке земли, он пишет: «Что значит хорошо возделывать поле? — Хорошо пахать. — Что, во-вторых? — Пахать. — Что, в-третьих? — Унавоживать» [330] .

330

De agric. 61 // Марк Порций Катон. Указ. соч. С. 41.