История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века

— Да ну?

Берю выставляет мизинец, которым можно накрыть пятифранковую монету, и декламирует:

— У него был министр, которого звали Сюлли Прюдом, он любил рагу в кастрюле и был убит в Гайяке.

Общий смех подтверждает несовершенство его знаний. Он маскируется в своё платье и в своё достоинство, поправляет доспехи коннетаблю и собирается уйти.

Девственницы обступают его. Одна плутовка, смуглая как Андалузия, обвивает руками его зоб.

— Нет, нет, нет! — распевает она. — Вы не уйдёте!

От этого его маятник начинает двигаться. Берю набрался, но остаётся покладистым, такой он. Он переводит свой студенистый взгляд на малышку (одетую под Агриппину).

— С такими усами вы меня просто обезоружили, — признаётся он нежному ребёнку, у которого тут же опускаются веточки.

Берю толкает своего коннетабля в кресло, которое тот только что покинул.

— Хорошо, — соглашается Феномен, — но только про Генриха Четвёртого, а потом я сваливаю: мне нужно готовить удочки.

— На чём я остановился? — спрашиваю я.

Я слегка плыву; дым, большое количество сказанных слов, шампанское — от всего этого мутнеет серое вещество.

Берю объясняет:

— Генрих Третий схлопотал тесак в брюшную полость и сложился в ящик. Но перед тем как отъехать в Пер-Лашез, он сказал, что его подменит король Лазарский. Вот на этом ты и слил.

— Спасибо, — говорю я. — Таким образом, Генрих Наваррский наследует трон у Генриха Третьего. Он и так уже правил с акцизной маркой Генриха Третьего. Он был Генрихом Наварры, а теперь стал Генрихом Четвёртым Франции. Как ни гляди, а это повышение. Начинается великая династия. Но он начинает плохо, ибо, не будем этого забывать, Генрих Четвёртый — протестант. Вот только во Франции ещё не было королей-протестантов, и народ даже не хотел об этом слышать. Битва, затем другая (в частности, в Иври-ля-Батай [134] , который в то время назывался Иври-де-Лэр).

134

La bataille (фр). — битва, баталия. — Прим. пер.

Противником Генриха была всё та же б… Лига. На этот раз, когда Гизов уже завалили, во главе разъярённых лигёров стал Майенн.

— Это были крепкие ликёры, — замечает противный Берю.

Никто не смеётся. Он запустил каламбур, а в ответ — молчание. Он дёргает волосок из носа, чтобы пустить слезу, подхватывает её проворным языком и делает мне мимику, чтобы я продолжал.

Я подчиняюсь.

— Генрих Четвёртый — это приятель Истории. Когда его вспоминают, сразу же поднимается настроение. Его личность излучает тепло и дружелюбие. К тому же он грязный, и от него разит чесноком, что его делает ещё человечнее.

— А правда, что у него была белая лошадь, про которую всё время спрашивают, какого она была цвета? — волнуется Ужасный.

— Точно, Толстяк.

— Ему не стоило влезать на белую лошадь, — заявляет в категорической форме мой друг.

У него требуют объяснений.

— Подумайте сами, — говорит он. — Если Генрих Четвёртый был грязным, на белоснежном унитазе он должен был казаться ещё грязнее; белый цвет такой предательский!

Мы принимаем его аргументы.

— В течение двух лет, — повествую я, — продолжаются жестокие схватки между гугенотами и католиками. Католиков было больше, но у гугенотов был Генрих Четвёртый. Такой предводитель, как он, поднимает дух. А дух — это нерв войны наряду с деньгами. Тугриков беарнцу не хватало, но мужество он раздавал бесплатно во время завтрака. «Собирайтесь к моему белому султану! — говорил он своим бойскаутам. — Вы его всегда увидите на тропе чести».

— Явно твой наваррец был неравнодушен к белому цвету, — усмехается Пухлый.

— Таким образом, религиозная война продолжалась с переменным успехом, если использовать принятое выражение. То католики брали верх, то протестанты. Генрих Четвёртый одержал победу в Иври и в Арке, но это были только кажущиеся победы. На самом деле он недостаточно силён, чтобы воспользоваться ими, и он топчется перед воротами Парижа, не будучи в силах взять город. И тогда англичане предлагают ему помощь в обмен на де Кале, который не давал им покоя, но он отвергает их предложение с возмущением. Генрих был патриотом. Гугенот, но прежде всего француз. Можно ставить друг другу банки, но не крошить территорию. Через два года после этой разборки он играет парижанам сцену «Я вас понял» и меняет религию. Такого финала никто не ожидал. Все просто вошли в столбняк. И в Париже началось ликование, ибо он стал объектом народной любви, это неоспоримый факт. Некоторые мужики просто созданы для славы, и им достаточно появиться, чтобы обворожить; тогда как другие могут выкрасить свою Вандомскую колонну в зелёный цвет, вставить себе в задницу двенадцать павлиньих перьев и декламировать тираду из «Сида» или стансы Софии, и не обратить на себя никакого внимания. Все знали, что беарнец был мужик реальный. Он не был педиком! Его не хотели, потому что с религией не шутят, но в глубине души они к нему тянулись.

— И к тому же, — замечает Берю, — в те времена телик был не у всех, насколько мне известно. Для того чтобы поднять свой рейтинг, он не мог толкнуть базар в конце года или сделать обращение к народу под звуки «Марсельезы». Ему приходилось всё делать самому. Прямиком с завода к потребителю. Дольку чеснока вместо микрофона, и гоп, нате вам! Работай, Рири!

Мы смеёмся.

Мы перестаём смеяться.

Я продолжаю:

— Он объявляет своим друзьям гугенотам, которые слегка оторопели от его решения, что «Париж стоит мессы», и получает крещение в Сен-Дени от епископа де Бурж. Вот это была фиеста конца века! Профессиональные историки говорят, что всё напоминало свадьбу: король Генрих женился на Франции!

Берю рыдает. Переживание в четыре часа утра сдержать невозможно! И потом, надо признать, что картина улётная, и она вам ударяет в голову. Незабываемо это аллегорическое полотно с беарнцем, который женится на Марианне. Цветы и корона! И драгоценности рекой: что ни наденешь — не хочется снимать! И перед глазами встаёт картина с папистами и кальвинистами, которых объединило одно братское чувство; они сдают в бутафорию свои шпаги, свои Библии и кропила и раскрывают объятия. Им надоело вешать друг другу ярлыки, и они стали обвешивать друг друга гирляндами. Ты мне люб таким, каков ты есть, крещёный ты или нет. И слава Генриху, который нашёл в себе волю бросить крупинку соли в пресную купель! Мерси, месье Мегало! Вот это благородство! О, далеко не все оценили этот поступок, многие говорили, что это незаконно, что всё только для виду, что это всего лишь маскарад, дешёвый трюк. Все понимали, что на самом деле Генриху были до лампады все эти причащения, и всё, что его интересовало, — это ключи от Парижа. Ему надо было войти в него через Церковь, как некоторые лионцы идут в бордель через церковь Сен-Низье. Ну и что с того? Внешне-то всё выглядело пристойно, не так ли? Папа Клементий Восьмой, которого члены Лиги подговорили, немного тянул с признанием крещения. Но в конце концов всё вошло в свою колею. Испанцы, которые были на стороне Лиги, лопухнулись. Этим кабальерос пришлось засунуть свои рапиры в ножны. Если ты его не хочешь, я его спрячу в сутану! Нах Мадрид! Каудильо — слишком тяжёлая ноша!

Как только он был коронован (на этот раз не в Реймсе, а в Шартре), Генрих Четвёртый взялся за работу. Ему уже было за сорок, и он был солидный дядя. Он засучил рукава и начал убирать поле боя, как подметают серпантин и пробки от шампанского после бала.

Довольно спорить о том свете. Католик ты или протестант, Господь, в конце концов, сам разберётся. Он сам решит, где праведники, а где отстой, где искренние, а где Тартюфы, где добрые, а где злые. Под какой бы этикеткой ты ни врезал дубаря, он сам выберет, кого посадить по правую руку! Это он рассаживает за столом там, наверху. Он не любит, чтобы его людишки убивали друг друга от его Имени. Боевые хоругви, кропила в виде дубинки, винные воронки для отпевания, мышьяковистая облатка — Иисус никогда об этом не говорил. Он никогда не позволял носить себя в паланкине, или окуривать ладаном, или надевать себе на голову фигурный торт с украшением от Картье! Он никогда не собирал пожертвований! Он никогда никому не давал леща, этот сынок Верховного Бородача. Он был просто человеком, этот боженька. Может быть, ему удавалось ходить по воде, потому что в Красном море полно коралловых рифов. Если он и воскресил Лазаря, то, может быть, потому, что у того был лёгкий сон; и я думаю, что он смог накормить весь народ хлебами, потому что за ним ехал интендантский обоз, вас не устроит такое? Вы и вправду не можете обойтись без этой ханжеской магии? Вам необходимо какое-то дежурное чудо? Олимпия или лондонский Палладиум — в том, что касается трюков, вам этого мало? Вы не можете принять эту поразительную мысль о том, что на нашем декаденствующем шарике, полном мерзавцев и дерьма, однажды появился просто хороший человек? У него над головой был неоновый ореол, но он есть в каждом магазине. Он торговал любовью, надеждой, прощением, терпимостью. Он много не просил за свой качественный товар: улыбку, обещание. И прощал всех, кто кричал ему: «Мать твою!», когда он давал им пищу!

Но я увлёкся. Мы говорим о Генрихе Четвёртом. Или, точнее, об этом самом Генрихе Четвёртом, которого помазали втихаря и который приступил к исполнению своей королевской работы. Наконец-то мы получили кого-то нормального. Чистого. Того, кто не пользовался удобным случаем, чтобы купить себе Джоконду или свести личные счёты. Король, который не считал, что он вылез из задницы Юпитера, и который полагал, что ему дана власть, чтобы делать своему народу добро. Он хотел, чтобы французы жили без войны; чтобы у них была жратва и спокойная жизнь. Его министры, не считая Сюлли´, были не монсеньоры де Монжо, а чуваки из несортированного материала, которых звали Белльевр, Сийри´, Виллеруа´ или Жанен, как ваши кореша по работе или как тот месье, который каждое утро пробивает дырку в вашем билетике метро. С ними он оживляет промышленность, оздоровляет финансы, организует торговлю. Этот новый Генрих не играет в бильбоке, он выращивает шелковичного червя. Он кладёт конец религиозным страстям, выпустив в свет Нантский эдикт.

— Который ещё называют эдиктом Дырдюжо, не так ли? — перебивает Ужасный.

Я пригвождаю его долгим, уничтожающим взглядом.

— Спи спокойно, Пузырь, время для твоих глупостей закончилось.

И снова принимаюсь петь панегирик своему приятелю Генриху.

— Он строит! Он организует! Благодаря ему появляется самая большая площадь в мире, площадь Вогез. Он хочет, чтобы все были сыты. Он провозглашает курицу в кастрюле.

— Это его надо было назвать Годфруа де Бульон [135] , — иронизирует Остроумный.

135

Годфруа де Бульон (ок. 1060–1100) — граф Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, один из предводителей I Крестового похода на Восток. После захвата Иерусалима принял титул барона и «Защитника Гроба Господня». — Прим. пер.