История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века

— Мадам моя матушка, — пробормотал Генрих, повернувшись к Катрин, — этот человек мне кого-то напоминает, и я не могу понять, кого…

— В самом деле, — признала королева-мать, — мне его лицо тоже знакомо. Я полагаю, что ты был прислугой принцессы, мой мальчик? — спросила она у гонца.

— Да, мадам. Я всегда был при ней. Перед тем как она вышла замуж за монсеньора принца Конде, я уже состоял при её почтенном отце…

Слёзы появились на его ресницах и полились по щекам, припудренным пылью больших дорог. В простых, но сильных выражениях он рассказал о юности Марии, о её мечтаниях в большом, пустынном и не всегда холодном парке замка… Он рассказал о том, как юная красавица вздыхала по герцогу Анжуйскому, когда он уехал в далёкую Польшу, и какую радость испытала бедняжка, когда узнала о его возвращении.

— Ах, милый ангел! — воскликнул Генрих. — Ах, бедная моя голубка!

И слёзы полились так, что в конце концов мадам мать короля, не выдержав этого половодья, покинула спальню, дабы не видеть всего этого.

А Берюгиз в это время думал, что только великий король мог так оплакивать свою любимую, потому что он был добрым и чувствительным.

Внезапно Генрих прекратил рыдать и застыл. В его глазах было потрясение.

— Я знаю! — произнёс он голосом медиума. — 51 знаю…

Из почтения Берюгиз не стал задавать вопросов своему королю. Слова у великих полны тайн, о которых ему не дано было знать.

Генрих Третий трепетал всем своим телом.

— Он похож на неё! — прошептал он. — Он похож на неё!

В своём простодушии Берюгиз не понял, что слово «он» относилось к нему.

— Твоя мать была прислугой у родителей Марии, не так ли?

— Да, сир, она была кастеляншей.

Король был ошеломлён этим ярким открытием: гонец был похож, как… брат на его умершую любимую. Вне всякого сомнения, он был внебрачным ребёнком отца Клев, который всегда был лёгок на подъём в этом деле.

Убитому горем Генриху почудилось, что перед ним стоит сама Мария. Он бросился на Берюгиза и, сжимая его в объятиях, начал страстно целовать.

— О моя милая! Мы снова вместе!

Берюгиз опешил, но не посмел оттолкнуть монарха.

Он, не моргнув, позволил себя целовать и ласкать, а также дал себя увлечь в постель с балдахином (той эпохи), и если то, что последовало, не во всём ему было приятно, он утешал себя тем, что не каждому выпадает, чтобы король Франции называл его «Моя любимая женщина». Но ещё больше, чем всё остальное, его удивило то, что король называл его «Марией» во время их общего исступления. Поэтому по окончании церемонии Берюгиз осмелился внести поправку, которая ему казалась желательной.

— Меня зовут не Мария, а Селестен, сир, — прошептал он.

— Неважно! — сказал тот. — На одно мгновение ты для меня был Марией, и только это имеет значение!

Он был задумчив, он только что открыл дорогу к счастью, которая была ему неведома до сей поры. Это счастье смягчало боль и открывало перспективы в будущем. Он улыбнулся своему невольному открывателю.

— Я тебе запрещаю возвращаться в дом этого противного Конде, мой цветок, — сказал он Берюгизу. — Отныне я намерен держать тебя при себе.

— Я очень рад, сир, — сказал бедный гонец, едва удержавшись от гримасы.

Король ласково похлопал его по крупу.

— С этой минуты я желаю, чтобы меня называли не сир, а «ваше величество» — постановил Генрих Третий, слегка манерничая, — так женственнее! [132]

— Как пожелает ваше величество, — сказал Берюгиз.

И он вышел, пятясь, что было самой элементарной осторожностью!

(Отрывок из «Великих минут великих королев» маркиза Кипрана Дюрона)

132

«Его Величество» («Sa Majesté») на фр. языке женского рода. — Прим. пер.

Десятый урок: Генрих IV. Его жены. Его «курица в котелке»

Уже так поздно, что настенные часы не смеют бить. С ловкостью и грацией я смотрю на свои наручные и вижу, что Бодлер был прав, когда писал: «Уже позднее, чем ты думаешь».

Я отвешиваю поклон графине Скатолович и прошу позволения вернуться в свои пенаты.

— Уже? — удивляется молодящаяся старая мышка. — Даже не думайте!

Вы, наверное, заметили, что в этой фразе ей не удалось раскатать «р», потому что их там не оказалось.

Собрание протестует. Один козёл говорит, что он хочет исполнить танец на ковре, но девушкам история Франции ближе к сердцу, чем персидские мотивы, тем более что её читает их любимый Сан-Антонио. Так что они посылают его в болото (первая дверь в конце коридора) и умоляют меня рассказать им ещё о Генрихе Четвёртом.

Я говорю, что это надолго, потому что об этом короле надо сказать очень много. Но старый плешивый Генрих Четвёртый, который спрашивал у меня разрешение привести в ажур свой мочевой пузырь, кричит, что так не честно. Не желая показаться кидалой в глазах этого ископаемого, я соглашаюсь рассказать о судьбоносном правлении короля, без которого бульонный кубик [133] вряд ли появился бы на свет.

133

Генрих Четвёртый, среди прочих дел, считал главным, чтобы у каждого француза была курица в кастрюле. — Прим. пер.

Я окидываю взором фронт боевого построения войск, чтобы определить степень их свежести. Берта вновь заснула, на этот раз беспосадочно. Её Мишлен хлопает моргалами, готовый последовать её примеру. Сомневаюсь, чтобы он был способен слушать мою лекцию, и меня это огорчает, потому что когда ты начал предприятие такого масштаба и такого дальнего прицела, мысль о том, что тебе придётся исполнять на бис главные арии, выбивает почву из-под ног.

Я наклоняюсь к нему и дую в ухо с такой силой, что можно было бы прочистить самую засорённую раковину. Толстяк подпрыгивает и суёт мизинец в раструб. Он трясёт им и возмущается таким обращением.

— Пристегни ремень, Толстячок! — говорю я. — И подопри свои ресницы спичками, мы подошли к Генриху Четвёртому.

Джоконда хватает (мушкетёрское) запястье соседнего с ним д'Артаньяна, чтобы взглянуть на его часы. При этом он его выворачивает и делает ему вывих. Слышатся вопли пострадавшего, чьё предплечье теперь напоминает сломанную веточку.

— Без двадцати четыре! — мирно сообщает Толстяк. — Уже поздно травить про Генриха Четвёртого, Сан-А. Уж лучше я возьму свою жёнушку под руку и скажу «чао» мадам графине. Завтра я еду на рыбалку, потому что у меня разрешение ловить линей у моего друга Флюме, реставратора. Вы знаете, что такое линь? Он назначает рандеву, как дантист. После девяти утра клюнуть могут только шальные, остальные уже вернулись с охоты на червей. Так вот, разрешение даётся только на один день. Судите сами!

Он толкает свою благоверную. Слониха падает со стула, и мы спешим поднять её и обработать ей ушибы.

— Слушай, Толстяк, — возмущаюсь я. — Я только что обещал Генриха Четвёртого почтенной публике, и я сдержу слово. Только не рассчитывай на то, что я тебе потом дам второй сеанс.

Берю думает, трёт глазенапы, смотрит на Берту, которая на три четверти загазована, и шепчет:

— Если ты даёшь Генриха Четвёртого в таком тоне, я обойдусь без него. Я жил до этого дня, и буду жить после. Тем более что про него я кое-что знаю.