История и повествование

Городская тоска Лафорга доминирует в стихах Шершеневича. Не только в его эго-футуристический период, но и в имажинистских стихах город олицетворяется в духе Маяковского. Повторяющиеся поэтические мотивы — отчужденность, одиночество, фрустрация, отчаяние — могут быть поняты в контексте его футуристических текстов. Прежде всего, тут следует упомянуть склонность Шершеневича олицетворять город в описаниях личных эмоций и разочарований. Город является первостепенным источником образного ряда Шершеневича, в нем отражается и эйфория, и дисфория лирического «я» [654] :

654

Lawton A.Vadim Shershenevich: From Futurism to Imaginism. Ann Arbor, 1980. P. 36.

И на улицах Москвы, как на огромной рулетке, Мое сердце лишь шарик в руках искусных судьбы. И ждать, пока крупье, одетый в черное и серебро, Как лакей иль как смерть, все равно, быть может, На кладбищенское зеро, Этот красненький шарик положит! [655]

Восприятие города как живого организма — типичный признак урбанизма Шершеневича, см. в «Каталоге образов»:

По ладони площади — жилки ручья [656] .

655

Шершеневич В.Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 98.

656

Там же. С. 105.

Весь имажинистский сборник «Лошадь как лошадь» повторяет футуристический прием олицетворения и очеловечения города. Метафорическое уподобление города человеку в урбанизме Шершеневича выражает новое мироощущение, антропоморфный город представляет собой новую послереволюционную реальность [657] :

На пальцах проспектов построек заусеницы. Хлопают жалюзи магазинов, как ресницы в сто пуд. В зрачках, как в витринах Это звонкое солнце. Это ногти на длинных пальцах Тверской… Я иду и треплет мою прическу Ветер теплой и женской рукой [658] .

657

Чернышов С.Макрокосм и микрокосм в метафоре поэтов-урбанистов (В. Маяковский и В. Шершеневич) // Вестник СПбГУ. 1994. Серия 2. Вып. 2. С. 91–92. Персонифицированный город и соответственно «урбанизированный» человек и игра этими двумя полюсами фигурирует и в творчестве Мариенгофа: «Улица дохнула вином / И болью. / Чужая или пьяная? / По ней ли она шатается? / <…> / чьи / плечи — фонтаны / Белые струи / Рук / На них прольют? / <…> / Город, верный посох / В твоей асфальтовой ладони» ( Мариенгоф А.Стихотворения и поэмы. С. 99).

658

Шершеневич В.Стихотворения и поэмы. С. 127.

Урбанизм в имажинизме — не только и не столько подражание урбанизму англо-американских имажинистов, о которых русские коллеги предположительно читали в статье Зинаиды Венгеровой 1915 года. Дендизм Лафорга, динамичный деструктивизм Маринетти (который в полноте реализуется в имажинистской теории стихотворного синтаксиса Шершеневича) и возможное влияние идей Э. Паунда составляют основу его будущей имажинистской теории. Но что касается роли города в имажинистской тематике, тут основополагающая роль данных источников очевидна. Шершеневич пишет в своем предисловии к первым русским переводам Лафорга:

…Лафорг был в поэзии истинный денди. Ему мало было так, для каприза, разрезать себя самого на тысячи частей, он резал себя перед зеркалом своего собственного суда. Особенно изящные инструменты только гармонировали с беспечностью позы. Он с усмешкой глядел на все окружающее, на все то, что лучше всего назвать с Лафорговской точки зрения «putzig» <…>. Он не мог, а может не хотел, удалить этих окружающих, спеть им «grand-pardon» и пинком выставить в дверь. Тогда утонченно, как развратник, пассивный voyeur, он выставил себя напоказ толпе. Яд, гной, вытекавший из нарыва, он собирал в граненые флаконы, наклеивал ярлычки и только тогда показывал зевакам [659] .

659

Шершеневич В.Жюль Лафорг. С. 7–8.

ОТРАЖЕННОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ

Мариенгоф описывает в своем постимажинистском романе «Циники» жизнь двух героев как некое «отраженное существование». Эти герои — два человека прежней эпохи в послереволюционном мире: Владимир, историк без работы, очевидный alter ego самого денди Мариенгофа, ищущего в себе историка своего времени; человек с цинически-историческим сознанием. И его супруга Ольга, сладкоежка и распутница. Она судит об изменениях в обществе по своим любовникам. Сначала — это большевик, а потом, с 1922 года, нэпман.

Голос рассказчика является в романе интертекстуальной коллекцией цитат и аллюзий. В монтажном тексте любая оценка описываемого события или предмета воссоздается читателем на основе двух как минимум сталкивающихся текстов. Так и жизнь «циников» осуждается с помощью биографической аллюзии. Критикуя свое собственное циничное существование, герой Владимир приводит аналогию из своего детства, из жизни соседки-старухи и ее двух некрасивых дочерей:

Пожилая женщина в круглых очках и некрасивые девочки живут нашей жизнью. Своей у них нет. Нашими праздниками, играми, слезами и смехом; нашим убежавшим вареньем, пережаренной уткой, удачным мороженым, ощенившейся сукой, новой игрушкой; нашими поцелуями с кузинами, драками с кузенами, ссорами с гувернантками.

Когда смеются балкончики, смеются и глаза у некрасивых девочек — когда на балкончиках слезы, некрасивые девочки подносят платочки к ресницам.

Сейчас я думаю о том, что моя жизнь, и отчасти жизнь Ольги, чем-то напоминает отраженное существование пожилой женщины в круглых очках и ее дочек.

Мы тоже поселились по соседству. Мы смотрим в щелочку чужого забора. Подслушиваем одним ухом.

Но мы несравненно хуже их. Когда соседи делали глупости — мы потирали руки; когда у них назревала трагедия — мы хихикали; когда они принялись за дело — нам стало скучно [660] .

660

Мариенгоф А.Циники. Берлин, 1928. С. 145–146.

Зеркальность жизни главных героев проявляется в романе как постоянное столкновение с жизнью народа, привыкающего к новому быту по большевистской догме, но одновременно как конфликт истории с современностью, что проявляется в постоянном диалоге приводимых рассказчиком Владимиром «цитат» из истории России и русской культуры с документами, газетными текстами из современной печати.

Конфликт жизни главных героев с жизнью народа — это конфликт дендистского, индивидуалистского, аполитичного и циничного исторического сознания с ориентированным на будущее (политизированным) сознанием коллективным. Это столкновение исторических документов, хроник с современными газетными текстами в речи рассказчика: противоречие благополучия и буржуазной роскоши с бедственным положением в стране. Контраст обедов в лучших московских ресторанах с каннибализмом и трупоедством на улицах Москвы и т. д. В конце концов, это потенциальный конфликт с любым возможным оппонентом. Героев-циников Мариенгофа — дендистского консервативного историка Владимира Васильевича и его жены, большевистской сладкоежки Ольги Константиновны, — не существует без столкновения с внешней действительностью. Их самопонимание предполагает столкновение с окружающим миром. Их цинизм определяется этой неизбежной оппозиционностью. Их существование подразумевает конфликт.

Нам представляется очевидным, что Мариенгоф интересуется не столько этой напряженной оппозицией между прежней интеллигенцией и народом, или даже между историей и современностью, сколько своим собственным участием в нем. Мариенгоф в прозе — прежде всего биограф самого себя. Его художественные прозаические произведения, романы «Циники» и «Бритый человек», также промежуточны по жанру, переполнены прототипами и биографическими аллюзиями. Таким образом, рассказывая историю любви двух интеллигентов, Мариенгоф пишет об имажинистах, о роли имажинистской группы в начале 1920-х годов. Например, исключительная материальная обеспеченность имажинистской группы в начале 1920-х годов сопоставляется, таким образом, с некоторыми кажущимися случайными привилегиями героя и героини романа [661] .

661

Создание имажинистской «Ассоциации вольнодумцев» позволило членам группы открыть несколько коммерческих предприятий: издательства «Чихи-Пихи» и «Сандро», инициатором и наиболее активным деятелем которых был Александр «Сандро» Кусиков; «Имажинисты», литературное кафе «Стойло Пегаса», два книжных магазина и кинотеатр «Лилипут». Они также (с Мариенгофом во главе) выпустили четыре номера своего журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном». Исключительно активная имажинистская книгопечатная деятельность неоднократно вызывала возмущение в прессе. К тому же они имели прочные позиции во Всероссийском союзе поэтов.

В мемуарной и околомемуарной прозе Мариенгоф пишет историю своего участия в историческом процессе, который им самим воспринимается как роковая, переломная эпоха. Особое внимание уделяется промежутку с 1918-го по 1924-й, годам активности имажинистской группы. Время написания «Циников» (конец 1920-х) обозначает переход в творчестве Мариенгофа — переход от его имажинистской поэзии и поэтики (остатки которой отчетливо проявляются в образной речи романа) к прозе об имажинистах, к дневникам и фрагментарным автобиографическим запискам. Поэтому он промежуточен по жанру, полудокументален-полуфикционален, роман-дневник, роман-монтаж и в то же время, с одной стороны, первый имажинистский роман и, с другой, художественный эпилог имажинизма. На самом деле «отраженное существование», как определение жизни циников-персонажей первого художественного романа Мариенгофа, следует трактовать как попытку определить сущность имажинистской группы, как ее понимает Мариенгоф, активный теоретик и экспериментатор имажинистского жонглирования образами. В «Циниках» Мариенгоф пишет о том же самом, что и в своей мемуарной трилогии, — об имажинизме и своей роли в нем.

ИТОГ

В эпоху авангардистских манифестов литературные группировки стремятся к современности, актуальности, модности, «никто не хочет быть похожим на другого». Денди хочет отличаться от всех, и в соревновании идей выигрывает тот, кто отказывается от идейности. В этом суть оригинальной двойственности позиции имажинистов. Они громко выступали против футуристов, декларируя «футуризму и футурью — смерть» [662] . Однако они взяли на себя ту самую роль «возмутителей спокойствия», присущую футуристам, и на творчестве своем мало от них отличаются. Несмотря на свою злонамеренную несправедливость, много симптоматичного в высказывании художницы Варвары Степановой: «А сами, провозгласив слово „имаж“, остальное берут — часть у футуризма, часть у Северянина, читают нараспев под Маяковского и Северянина, а Мариенгоф — под декадентов, а la Оскар Уайльд. Теоретически они провозглашают отсутствие глаголов и прилагательных в стихах, но теми и другими наполнены их стихи» [663] .

662

Поэты-имажинисты. С. 7.

663

Цит. по: Крусанов А.Русский авангард. Т. II (1). С. 357.