История Лоскутного Мира в изложении Бродяги

Мнемос. Год 1237 после Падения Небес.

Вестник Люцин, как и положено, остановился в семи и ещё трёх шагах от лестницы, что вела к дверям храма. Остановился перед семидежды семи и ещё трижды по три ступенями и безмолвно замер, в ожидании того самого момента, когда кто-то из обитателей храма заметит его. Это могло занять и час, и два, и сутки. Однажды, не так давно, обитатели храма демонстративно не замечали вестника неделю, до тех пор, пока тот от усталости не свалился каменные плиты дороги.

– Не люблю назойливых. – было последнее, что в этой жизни услышал предшественник Люцина, а потом Сын вогнал кухонных нож ему в живот.

Вестник умер, но со своей задачей справился: Сын покинул храм и отправился на Собор. Не один, разумеется, со своей извечной спутницей, Тихоней, с которой не расставался даже когда придавался утехам с иными девами, а им Он придавался, если верить звукам, разносившимся по обезлюдевшей округе храма, всё время, без перерывов на еду, сон или какие-либо иные естественные надобности. Ушам своим можно было и не верить, но не глазам. Сын не стеснялся никого, как человек, дыша, не стесняется никого.

– Хорошенький. – по достоинству оценила нового вестника пышная Радвига.

Эта русовлосая уроженка жарких степей Кулани, края населённого поровну беглыми преступниками, беглыми же рабами, дезертирами разного калибра и сивоусыми ветеранами, взятая в плен, как многие другие молодицы славной Кулани, истинными людьми и доставленная на Мнемос для реализации проекта Renatus стала одной из первых обитательниц храма, очищенного Сыном служителей Церкви Истинного. И по праву "одной из", а также благодаря хитрости, напору и точному расчёту, являющимися визитной карточкой любой куланки, Радвига вот уже почти три года вела всё хозяйство Сына, единолично назначая воспитанниц на те или иные виды работ в храмовом комплексе или же отправляя с поручениями за пределы обители.

– Этот не даст мне причины убить себя. – притворившись, что не услышал куланку, озвучил свои мысли Сын. – Придётся убить прямо сейчас, а то не люблю я, когда кто-то думает, что ему удалось меня просчитать.

Люцин действительно намеревался не дать ни единой причины Сыну убить себя, и для этих намерений у него были более чем веские основания, если быть точным, а Люцин любил точность куда больше, чем полагалось любить её служителю Церкви, и сыну истинного человека, семьсот сорок три причины в виде убитых ранее вестников, с которыми суммировались одиннадцать тысяч пятьсот сорок представителей первой и второй ступеней Церкви, пятьдесят два представителя третьей ступени, в том числе и два патриарха, Генезий и Иероним. К итоговым двенадцати тысячам трёмстам тридцати пяти задокументированным случаям убийства прибавлялись ещё сто пятьдесят восемь имевших место, но не имевших свидетелей, чьи показания можно было бы зафиксировать, а также восемнадцать, которые могли и быть осуществлены не Сыном, а лазутчиками грязных или же истинными людьми сбившимся с пути, который указан Истинным.

Вестник, как и все его предшественники, намеревался выжить и выполнить свою миссию, с одним лишь маленьким отличием, в начале выжить, а потом уже выполнить миссию.

– Грязнокровка. – поняв, что думает больше о том, как выжить, а не о том, как выполнить миссию, с омерзением к самому себе, в который раз молча констатировал Люций.

«Грязнокровка» – раньше это слово секло больнее розг наставников, больнее осознания, что родился от грязной, родился как часть проекта Renatus. Теперь же осталось только омерзение, к самому себе, неспособному преодолеть греховность своей природы.

– Начну, пожалуй, с ног. – продолжил озвучивать свои мысли Сын. – Он ими без сомнения гордится, как и все вестники, впрочем. Думаю, отсеку, для начала, левую ступню. – сакс в правой руке, возникший мгновение назад, сменило мачете. – Там, если издаст хоть звук, отсеку кисти рук, а уж после предложу оставить в живых, правда только в том случае, если он сможет меня поприветствовать, как того требует ритуал. – вот в руках Сына уже даже не мачете, а тесак. – Поклонится – его счастье, пусть умирает от кровопотери, до своих ему всё равно не добраться.

– Ага, а потом тебя в спальню не дозовёшься. – возмущённо надула губки чернобровая туринка Милитэль, обнимавшая всё это время Сына и рассчитывавшая сегодня свести его с дюжиной недавно прибывших девушек, слишком стесняющихся подойти к Сыну с неприличным, по их глупому мнению предложением.

– Может, правда, не стоит тебе его убивать? – поддержала землячку Радвига.

Скажи кто пять лет назад, что куланка будет с туринкой бок о бок под одной крышей жить, хлеб и постель делить, да землячкой звать: рассмеялась бы любимая дочь Игната Кохтева, потерявшего на войне с туринами не только многих своих товарищей, но двух сыновей; Милитэль же, за такое глаза могла выцарапать, горяча была и скора на расправу седьмая дочь бая Цузая, посаженного на кол куланцами в граде Екатеном.

– Знаешь, а ты права. – широко улыбнулся Сын и, одарив Милитэль поцелуем, которое обещал многое не только ей, но и всей дюжине новеньких воспитанниц, бросил той, что всегда была рядом. – Тихоня, узнай – что они там от меня хотят, а там прирежь этого по-быстрому, без мучений, заслужил, не часто сразу двое столь прелестных девушек просят сохранить кому-то жизнь.

Уже не тесак, а мизерикордия вспорхнула с руки Сына и после нескольких оборотов оказалась в ладони Тихони.

Ни кивка, ни иного жеста в ответ. На лице девушки, подобном гипсовой маске, также ничего не отразилось. Совсем ничего. Три столетия назад, когда подобное произошло впервые, Сын был удивлён. Десятилетием ближе к событиям на Мнемосе, подобная реакция Тихони вызывала озлобление, ведь та выполняла любые, самые гнустные и безжалостные приказы с равнодушием мраморной статуи. Потом был стыд, который чуть больше столетия назад сменила грусть, с каждым прожитым годом всё больше уступающая своё место безразличию.

– Ты жесток, Сын. – встала поперёд дороги Тихони куланка, использовав обращение, которого в храме старались избегать.

– Я хотя бы даю выбор. Иные не дают даже его иллюзии. – жестом остановил Тихоню тот, кто просил воспитанниц называть его так, как им будет это удобно, но всем остальным представлялся Сыном.

– Ты хочешь, чтобы я произнесла это? Я обязательно должна сказать это вслух?

Милитэль, слишком поздно поняв, о чём это её подруга, хотела было сказать что-то. Хоть что-то, чтобы не дать прозвучать словам, но Сын с силой прижал её к себе, не давая не то что слова сказать – вздоха сделать.

– Да, хочу, но ещё я хочу узнать: почему? Я всегда хочу знать это. – ответил Сын. – Он похож на твоего возлюбленного? Братьев? Отца?

– Нет. – качает головой куланка. – Братья – сыновья своего отца, а Игнат Кохтев в избу только что боком и мог протиснуться, Мельк же жеребят на плечах носил. Куда ему до них?

Вопрос не Сыну, самой себе.

– Подумалось мне: если он настолько красив, как же красивы будут дети от него?

– А может не будет детей-то? – обратив внимание, что едва не сломал рёбра туринке, ослабил объятия Сын. – Плата ведь мной ещё не назначена.

– На всё твоя воля, но, знай, не отступлюсь.

Не оступится. Много их уже было, тех, кто не отступился, были и те, кто отступился, но особняком стояла самая первая из них. Первые они почти всегда стоят отдельно ото всех, кто был до них, и кто будет после.

Сын вспомнил первую из отпущенных им воспитанниц. Видящую эльфов, имя которой он мог бы вспомнить, если бы захотел, но ему не хотелось вспоминать имена. Он вспоминал не имя или дату. Сын вспоминал себя. Сын вспоминал Мир, каким тот был когда-то.