История любви
Шрифт:
— Точно. А потом меня же и удалили. На пять минут.
— Ага…
Разница между знакомым и болельщиком та, что с последним через минуту уже не о чем говорить.
— Дженни все еще на телефоне?
— Да, — ответила она, взглянув на коммутатор.
Интересно, с кем она говорит, отнимая время, выделенное ею на свидание со мной? С кем-нибудь из своих музыкантов? Я знал, что некий Мартин Дэвидсон, студент последнего курса Адамс-колледжа и дирижер оркестра Баховского общества, претендует на исключительное внимание Дженни. На ее тело он не претендовал; он вообще ничего не мог поднять, кроме дирижерской палочки. Но все равно, пора прекратить его посягательства
— А где этот телефон, который внизу?
— Там за углом, — она показала, где.
Я еще издали увидел Дженни. Дверь будки она оставила открытой. Я шел медленно, надеясь, что она заметит меня, увидит все мои бинты и раны и, бросив трубку, кинется в мои объятья. Приблизившись, я уже мог разобрать обрывки ее разговора.
— Да, конечно! Обязательно. Я тоже, Фил. Я тоже тебя люблю, Фил!
Я остановился. С кем она говорит? Это не Дэвидсон — того зовут не Фил. Я уже давно проверил его по нашему справочнику: Мартин Юджин Дэвидсон. Высшая школа музыки и искусств. Домашний адрес: Нью-Йорк, Риверсайд-драйв, 70. Судя по фотографии, чувствительный и интеллигентный юноша, весит килограммов на двадцать пять меньше меня. Но зачем я думаю об этом Дэвидсоне? И он, и я брошены Дженнифер Кавиллери ради кого-то, кому она в этот момент (ну и сучка!) признается в любви и посылает поцелуи по телефону.
Отсутствовал всего сорок восемь часов, и уже какой-то говнюк по имени Фил забрался к ней в постель (так, наверное, и есть!).
— Да, Фил, я тебя тоже люблю.
Вешая трубку, она, наконец, заметила меня и, даже не покраснев, улыбнулась и послала воздушный поцелуй. Потом чмокнула меня в здоровую щеку.
— Слушай, ты ужасно выглядишь!
— Я ранен, Дженни!
— Но ведь тот парень выглядит еще хуже?
— Да, и намного. Мои соперники всегда выглядят хуже. Я сказал это как можно более зловеще, намекая, что вышибу мозги любому сопернику, который залезет к ней в постель, пока меня по моей же глупости нет рядом. Она ухватила меня за рукав, и мы направились к двери.
— Пока, Дженни, — сказала дежурная.
— Пока, Сара-Джейн, — отозвалась Дженни.
Когда мы вышли на улицу и уже собирались сесть в мою машину, я набрал в легкие побольше вечернего воздуха и как можно небрежнее спросил:
— Слушай, Дженни…
— Да?
— Э-э… Кто этот Фил?
Она ответила мне, садясь в машину:
— Мой отец.
Так я и поверил.
— Ты зовешь своего отца «Фил»?
— Да, это его имя. Как ты зовешь своего?
Дженни как-то уже говорила мне, что ее воспитал отец и что он держит пекарню в Крэнстоне, штат Род-Айленд. Мать погибла в автомобильной катастрофе, когда Дженни была совсем маленькой. Все это она рассказала мне, объясняя, почему у нее нет водительских прав. Ее отец — во всех других отношениях «отличный парень» (по ее словам) — стал ужасно суеверен и не давал своей единственной дочери водить машину. Ей это сильно мешало в последних классах школы, когда она стала брать уроки фортепиано в Провиденсе. Зато в долгих автобусных поездках она успела прочесть всего Пруста.
— Так как же ты зовешь своего? — повторила она свой вопрос.
Я думал совсем о другом и не понял вопроса.
— Кого своего?
— Каким термином ты пользуешься для обозначения своего родителя?
Я назвал термин, который всегда вертелся у меня на языке.
— Сукин Сын.
— Прямо в лицо? — не поверила она.
— Я никогда не вижу его лица.
— Он носит маску?
— Да, пожалуй. Каменную. Всю из камня.
— Да перестань,
он наверняка чертовски гордится тобой. Ты ведь знаменитый гарвардский спортсмен.Я быстро взглянул на нее. Похоже, она многого не знает.
— Он тоже был знаменитым спортсменом, Дженни.
— Сильнее, чем ты?
Мне нравилось, что она такого высокого мнения о моих спортивных достижениях. Жаль, что придется уценить себя, рассказав ей об успехах отца.
— Он участвовал в финальном заезде байдарок-одиночек на Олимпийских играх 1928 года.
— Ничего себе! — сказала она. — И выиграл?
— Нет, — ответил я. И она, по-моему, догадалась, что меня несколько утешает тот факт, что в финале отец был только шестым.
Мы немного помолчали. Теперь Дженни, наверное, поймет, что быть Оливером Барреттом Четвертым — это значит не только жить рядом с серым каменным зданием в Гарвардском университетском городке. Это еще и тяжелый физический гнет. Гнет чужих спортивных достижений. Я имею в виду — надо мной.
— Но что он такого сделал, чтобы заслужить звание сукиного сына? — спросила Дженни.
— Он меня заставляет.
— Как это?
— Ну, заставляет, — повторил я.
Глаза у нее стали как два блюдца.
— Ты имеешь в виду инцест? — спросила она.
— Это твои проблемы, Дженни. Мне своих хватает.
— Каких, Оливер? Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что он тебя заставляет?
— Заставляет делать правильные вещи.
— А что неправильного в правильных вещах? — спросила она, и сама обрадовалась от получившейся игры слов.
Я ответил, что ненавижу, когда меня программируют на продолжение барреттовской традиции — да она и сама должна была это понять, видя, как я морщусь, когда мне приходится после имени называть свои порядковый номер. И еще мне не нравится, что каждый семестр я обязан выдавать энное количество академических успехов.
— Ну конечно, — сказала Дженни с нескрываемым сарказмом. — Я уже заметила, как тебе не нравится получать высшие оценки и играть за сборную…
— Я ненавижу, что отец ожидает от меня только успехов. — Я никогда раньше этого не говорил (хотя всегда думал) и сейчас чувствовал себя чертовски неловко; но мне надо было объяснить Дженни все. — А он даже бровью не поведет, когда мне действительно что-то удается. Он абсолютно все принимает как само собой разумеющееся.
— Но он же занятой человек. Ему ведь надо управлять всеми этими банками и много чем еще.
— Господи, Дженни, на чьей ты стороне?
— А это что, война? — спросила она.
— Безусловно.
— Но это же смешно, Оливер.
Похоже, я ее совершенно не убедил. Тогда-то я и заподозрил, что у нас с нею расхождения во взглядах на жизнь. С одной стороны, три с половиной года в Гарварде и Рэдклиффе превратили нас обоих в самоуверенных интеллектуалов, которых обычно и производят эти университеты. Но когда дело доходило до того, чтобы признать, что мой отец сделан из камня, она цеплялась за какие-то атавистические итальянско-средиземноморские понятия типа «папа любит своих деток», и спорить не о чем.
Я попытался привести наглядный пример. Наш дурацкий «антиразговор» с отцом после матча в Корнелле. Рассказ явно произвел на нее впечатление. Но абсолютно не то, на которое я рассчитывал.
— Так он специально приехал из Бостона в Итаку ради какого-то дурацкого хоккейного матча?
Я попытался объяснить ей, что мой отец — это сплошная форма и никакого содержания. Но она оставалась под впечатлением того, что он проделал столь долгий путь ради такого (относительно) заурядного спортивного события.