История любви

— Вполне возможно, только мне вдруг захотелось, чтобы меня звали не Дженни Кавиллери, а что-нибудь вроде Абигейл Адамс, и чтобы я была белокожей протестанткой англо-саксонских кровей.

Остаток пути мы проехали молча и, выйдя из машины, направились к парадному входу. Я позвонил. Пока мы ждали, когда нам откроют, Дженни снова ударилась в панику.

— Давай убежим!

— Нет. Останемся и будем сражаться, — твердо сказал я, подозревая, что она не шутит.

Открыла нам Флоренс, старая и преданная служанка семейства Барреттов.

— А, мастер Оливер, — приветствовала она меня.

Господи, до чего я ненавижу, когда меня так называют, унизительно подчеркивая неравенство между мной и отцом.

Флоренс сообщила, что родители ждут нас в библиотеке. Дженни была явно смущена развешанными по стенам фамильными портретами. И потому, что некоторые из них принадлежали кисти Джона Сингера Сарджента (в частности, Оливер Баррет И, которого изредка выставляли в Бостонском музее), но и потому еще, что вдруг осознала: не все мои предки носили имя Барретт. Представительницы женской линии рода Барреттов, обретшие достойных супругов, произвели на свет таких людей, как Барретт Уинтроп, Ричард Барретт Сьюэлл и, наконец, Эббот Лоуренс Лаймен, который сумел прожить жизнь и стать химиком и Нобелевским лауреатом, не имея в своем имени ни малейшего намека на принадлежность к клану Барреттов.

— Боже всемилостивый, — бормотала Дженни. — Здесь висят названия половины гарвардских зданий.

— Это все ерунда, — сказал я.

— Я не знала, что ты состоишь в родстве даже со Сьюэллской лодочной станцией.

— Да уж, камней и бревен в моем роду вдоволь.

В конце длинной портретной галереи, перед самым поворотом к библиотеке, стоит большая стеклянная витрина. В ней хранятся трофеи. Спортивные трофеи.

— Они великолепны, — воскликнула Дженни. — Никогда не видела, чтоб эти штуки были так похожи на настоящее золото и серебро.

— Это и есть золото и серебро.

— Вот здорово! Это твои?

— Нет. Его.

Известно, что Оливер Баррет III не завоевал олимпийской медали в Амстердаме. Однако он добился внушительных побед в гребном спорте на других соревнованиях. На нескольких. На многих. Хорошо начищенные доказательства его успехов находились перед ошеломленным взором Дженни.

— Да, за боулинг таких не дают.

Потом она бросила кость и мне.

— А у тебя есть призы?

— Есть.

— Тут, под стеклом?

— Нет. У меня в комнате. Под кроватью.

Она одарила меня своим взглядом и прошептала:

— Потом покажешь, ладно?

Не успел я ответить или хотя бы оценить истинные мотивы ее предложения осмотреть мою кровать, как нас прервали.

— А, вот и вы.

Сукин Сын. Это был он.

— Здравствуйте, сэр, — ответил я. — Это Дженнифер…

— А, привет, привет.

Я еще не успел ее представить, а он уже жал ей руку. Я заметил, что сегодня он не в банкирской униформе. Совсем нет. Оливер Барретт Третий вырядился в элегантный кашемировый блейзер. А на лице, обыкновенно похожем на каменную маску, играла коварная улыбка.

— Входите, прошу вас, и познакомьтесь с миссис Барретт.

Дженни ожидало еще редкостное удовольствие — встреча с Элисон Форбс Барретт, школьная кличка Пьянчужка. (Иногда я спрашивал себя, какую роль могло бы сыграть в ее жизни полученное в пансионе прозвище, не стань она с годами серьезной благодетельной дамой, попечительницей музея.) Колледжа «Пьянчужка» Форбс так и не окончила, бросив его на втором курсе с полного благословения родителей, чтобы выйти замуж за Оливера Барретта III…

— Моя жена Элисон, а это — Дженнифер э-э…

Он уже узурпировал право представлять Дженни.

— Калливери, — закончил я, пользуясь тем, что он не знал ее фамилии.

— Кавиллери, — вежливо поправила Дженни. Я переврал ее фамилию — в первый и единственный раз в жизни.

— Как в опере «Cavalleria Rusticana»? — спросила моя мать, желая, видимо, показать, что, несмотря на незаконченное высшее образование, женщина она культурная.

— Правильно, — улыбнулась Дженни. — Но мы не родственники.

— A-а… — сказала моя мать.

— A-а… — сказал мой отец.

Мне оставалось добавить свое «а-а» и гадать, дошел ли юмор Дженни до моих родителей.

Мать и Дженни пожали друг другу руки, и, после обычного обмена банальностями, дальше которого у нас в доме дело не шло, мы сели. Все молчали. Я пытался понять, что происходит. Мать, конечно, оценивает Дженни и ее костюм (на этот раз без всякой богемности), ее манеру держаться, ее произношение. Надо признать, крэнстонский говор оставался у Дженни всегда.

Дженни, наверное, тоже оценивала мою мать. Мне говорили, девушки часто так делают, желая лучше узнать человека, за которого они собираются замуж. Не исключено, что она оценивала и Оливера III. Заметила ли она, что он выше меня ростом? Понравился ли ей его кашемировый пиджак?

Оливер III, как всегда, сосредоточил огонь на мне.

— Как дела, сын? (Он был бесподобный собеседник.)

— Прекрасно, сэр, прекрасно.

Как бы желая поддержать равновесие, мать обратилась к Дженни:

— Вы хорошо доехали?

— Да, — ответила Дженни. — Хорошо и быстро.

— Оливер всегда водит очень быстро, — вставил отец.

— Не быстрее тебя, — парировал я.

Ну, что он на это скажет?

— Да, пожалуй, что так.

Спорим, что нет.

Мать, которая всегда на его стороне, перевела разговор на более общую тему — то ли на музыку, то ли на живопись, — я не очень внимательно слушал. Потом у меня в руках оказалась чашка чаю.

— Спасибо, — сказал я и добавил: — Мы скоро поедем.

— Как это? — не поняла Дженни. Они, кажется, обсуждали Пуччини или еще кого-то в этом роде и потому сочли мое замечание несколько неожиданным. Мать посмотрела на меня (редкое событие):

— Но вы же приехали на обед?

— Ну, мы не сможем, — сказал я.

— Да, конечно, — почти одновременно сказала Дженни.

— Мне надо вернуться, — серьезно сказал я Дженни.

Дженни посмотрела на меня с немым вопросом: «О чем ты говоришь?».

— Вы остаетесь обедать, это приказ.

Фальшивая улыбка на лице отца ничуть не смягчила командирского тона. Но я этого не потерплю даже от олимпийского финалиста.