История моей возлюбленной или Винтовая лестница

Я лихорадочно соображал, что же делать? Для подтверждения своих намерений убить меня, Саша еще несколько раз прокалывал мою рубашку и кожу. Кровь просачивалась в местах ножевых ран. Струйка крови потекла на пол. Инга умоляла меня смириться и пообещать Саше, что мы с ней расстанемся навсегда. Вместо этого я попытался взывать к его благоразумию, хотя бы остаточному. «Хорошо, Саша, вы убьете меня или тяжело раните. Неминуемо вас арестуют и осудят на большой срок. Что будет с вашими родителями? С Мотей? Их жизни будут искалечены навсегда». Но мои разговоры еще больше злили его. Видно было, что все тяжкие последствия преступления, на которое он решился, были обдуманы раньше. Мы стояли рядом с квадратным кухонным столиком, на который уронила голову плачущая Инга. Я заметил массивную хрустальную пепельницу, которая лежала на столе. Наверно, на высоте опасности возможно возникновения чуда. Возникновение энергии, которая во вселенских глубинах вызывает к зарождению исключительные события или даже исключительные перемещения космической энергии. Меняет всю жизнь. Нечто подобное произошло в тот момент. Инга оторвала голову от стола и позвала: «Саша, Саша!» Что она хотела сказать? Еще раз попробовать воззвать к милосердию мужа? Напомнить об их сыне? Отвлечь Сашино внимание и — кто знает? Дать мне возможность вырваться из-под ножа? До сих пор не знаю, что хотела сказать Инга, произнося: «Саша, Саша!» Для меня эти слова стали сигналом к попытке освободиться от унизительной и опасной роли жертвенного барана. Я заметил, что Саша отвел от меня взгляд и посмотрел на Ингу. Этого мгновения мне было достаточно, чтобы схватить со стола хрустальную пепельницу и ударить по голове моего врага. Саша свалился на пол, как мешок с камнями. Из его рассеченного лба хлынула кровь. Я бросился к нему. Рана была небольшая, но от сильного удара он потерял сознание. Она обработала раны йодом и наложила Саше повязку из лейкопластыря и марли. Саша продолжал лежать на полу. Дыхание у него было ровное и не внушало сильной тревоги. Я пошел в ванную, смыл кровь с кожи груди, обработал места ножевых уколов йодом и тоже наложил лейкопластырь. Инга дала мне одну из Сашиных рубашек, и я переоделся. Потом она выбежала на лестничную площадку выкинуть нож в мусоропровод. Через несколько минут Саша открыл глаза. Мы помогли ему подняться и отвели в ванную. Он умылся. Я ждал: что будет дальше? Инга сказала: «Саша, давай мы отвезем тебя в травматологию. Мало ли что?! Наложат швы. Сделают рентген». «Хорошо, Инга, но тебе не надо ехать. Где нож?» «Я выкинула его в мусоропровод, Саша». «Правильно сделала. Я такой дурак. Пообещай, что ничего не скажешь Моте. Хорошо?» «Хорошо, Саша». «Даня, прости меня!» «И ты прости меня, Саша!», — ответил я. Потом он сказал: «Если можешь, отвези меня в травматологию. Парочку швов надо бы наложить».

Мы вышли из дома. Падал снег. Из-за поворота выскочило такси. Зеленый фонарик пробивался сквозь шапку снега. Я остановил такси и сказал водителю, чтобы ехал в 52-ю больницу. Машина мчалась по Ленинградскому шоссе, разрезая снежное месиво, которое не успевали разгрести железные скребки, напяленные на поливальные автомобили. Время от времени я спрашивал: «Как ты, Саша?» Он кивал и вежливо улыбался, забившись в угол заднего сидения, или коротко отвечал: «Порядок!» Мои раны, заклеенные лейкопластырем, горели и свербели. Но что это была за ерунда по сравнению с тем ударом, что я нанес ему пепельницей! Мог ли я поступить иначе? Он был ведь в настоящем безумии, и сотрясение оказалось шоковой терапией. Я молил Бога или судьбу, не знаю, какие метафизические силы я выбирал моим исковерканным советским режимом сознанием. Я молил, убеждал, просил эти потусторонние силы, уберечь Осинина от перелома лобной кости. Наверно, Саша думал о том же самом. Иначе зачем похлопал по плечу и сказал: «Не беспокойся, старик! Все будет в порядке. Мне — дураку — наука!» Такси проехало по улице Маршала Бирюзова, как раз мимо Ирочкиного дома, но мне было даже не до нее. Не доезжая площади Курчатова, мы повернули направо и оказались на территории больницы. Шофер довез нас до корпуса, над боковым входом в который висел продолговатый электрический фонарь с высвечивавшимися красными буквами «Травматология». Я расплатился и помог Саше выйти из такси. Мы поднялись по обледенелым ступеням крыльца. В приемной сидели на стульях и стояли, прислонившись к стенам, пациенты с самыми разнообразными травмами и повязками на руках, ногах, лице, голове. Мы заняли очередь. Перед нами сидел средних лет мастеровой с правой рукой, примотанной к туловищу. Жена, сопровождавшая мастерового, рассказывала с определенной гордостью и простонародным тяготением к подробностям, оттого, что оказалась в центре внимания, как он, возвращаясь домой, повис на подножке автобуса, в то время, как рядом с ним на подножке висела молодая женщина. Она не удержалась при резком повороте, схватилась за него, он упал и почувствовал резкую боль в правой руке. «А эта гадина (имелась в виду молодая женщина с автобусной подножки) успела перехватиться за ручку и покатила дальше, как ни в чем не бывало!» Очередь к травматологу сочувственно кивала. Саша уселся на краешек стула, а я пошел зарегистрировать его у дежурной медсестры. Я не успел закончить формальности, как услышал крик и стук упавшего тела. Я бросился в конец очереди, к Саше. Он лежал на полу. Его только что вырвало. Он был в полубессознании, повторяя: «Дело плохо… тяжелое сотрясение мозга…». Появились санитары, обтерли его лицо и положили его на каталку. Я упросил разрешения сопровождать Сашу: «Можно мне пойти с моим товарищем?» Так он стал моим товарищем. И вправду, кроме жалости и тревоги у меня к нему ничего не осталось. Сашу повезли на рентген черепа. Потом его выкатили ко мне. К этому времени тошнота прошла. Он полудремал или заставлял себя лежать неподвижно, не разговаривая. Берег силы. Наконец, из аппаратной комнаты вышел врач и сказал, обращаясь к Саше: «Вы счастливчик! Даже трещинки не оказалось. Легкое сотрясение мозга. Да еще в такси умотало. — Потом наклонился к Саше и сказал. — В следующий раз, коллега, не рискуйте: опасно для жизни!» Что он имел в виду и откуда узнал, что Саша — врач, ума не приложу. Наверно, они обменялись какими-то фразами, как коллега с коллегой, во время исследования. Фразами, которые служат паролем для посвященных — врачей. Рентгенолог сделал запись в истории болезни, и санитары покатили Сашу в операционную — накладывать швы. В приемной оказался телефон-автомат, и я позвонил Инге. Она, конечно, не спала. Я рассказал, что все обошлось легким сотрясением мозга, и осталось только наложить швы. В трубке послышались рыдания. Я сказал, что привезу Сашу. И чтобы она успокоилась и легла спать. «Ты меня еще любишь, Даня?» — спросила она. Я не мог покривить душой и промолчал. Что-то сломалось во мне. Как будто бы сумасшествие Саши и мой ответный удар, чуть не кончившийся трагически, открыло мне глаза на мою жизнь, на какие-то вечные истины, устои, заветы, которым я, несомненно, верил, но которые нарушал в повседневной жизни. Пожалуй, впервые подумал я, что Ирочка, моя богиня и королева, тоже нарушает издревле заведенные человечеством правила и устои, записанные как заветы. Можно ли творить добро, попирая мораль? «Даня, Даня, ты слышишь меня?» — повторяла Инга в трубку, а я молчал, потому что не хотел открывать горькую правду. Что-то сломалось во мне. Или преобразовалось. Я дождался, когда Саше наложили швы, и отвез его домой. Инга напоила нас чаем. Я попрощался с Осиными и вернулся к себе на Патриаршие пруды.

Вся наша компания, именуемая Кооперативным Театром, съехалась на премьеру «Манон Леско». В душе я называл это: бал воров. Можно себе представить, что творилось во мне, если я решился хотя бы наедине с самим собой назвать моих сокомпанейцев таким хлещущим образом. Один за другим прибыли все. Такого еще не было до сих пор. Всегда кого-нибудь не хватало. Глебушка уезжал на гастроли. Вася Рубинштейн инспектировал военные заводы. Римма с некоторых пор без него в свет не выезжала. Юрочка Димов оформлял спектакль где-то в Тмутаракани. Капитан Лебедев (в реальной жизни наверняка генерал-лейтенант) всегда был редким гостем. Только Вадим Рогов, неизменно посещавший все спектакли, оставался, по сути, единственным реальным компаньоном Ирочки Князевой, если ее высочайший выбор не падал на меня. И на этот раз Вадим не подвел.

Я занял свое место в суфлерской будке. Все-таки никто, кроме меня, не знал пьесу настолько, чтобы подсказывать (в случае заминки) текст тому или иному актеру. Правда, это было лишним. Ирочка выучивала с актерами каждое слово пьесы, и моя роль была минимальной. Более того, когда супруг Манон — кавалер де Грие — встречался по ходу пьесы со своим покровителем — Тибержем, начинались такие бурные объятия, что обрывалась самая нить сюжета, уводя пьесу и за ней — зрителей — в параллельный сюжет, ни в коей мере не рассчитанный на благосклонность советской цензуры. Становилось ясно, что Коля Лебедев (сын капитана Лебедева) теряет контроль над собой. Во время кратковременного перерыва между картинами капитан Лебедев проник в мою суфлерскую будку и зловещим шепотом, что было вовсе ему несвойственно, прошипел: «Даниил, постарайтесь управлять происходящим на сцене. Иначе мне будет трудно поправить ход вытекающих из ситуации событий!» Что он имел в виду, я узнал вскоре. Если забыть о неоправданном притяжении актеров, исполнявших роли кавалера де Грие (Коля Лебедев) и Тибержа (самодеятельный талант), пьеса прошла блестяще. Особенно хороша была Ирочка. Ее любовные победы и мелодраматические провалы настолько взвинчивали публику, что аплодисменты сопровождали каждую сцену спектакля. Особенно трагичным был финал, когда Манон Леско и ее возлюбленный — многократно обманутый, и все равно продолжающий любить муж, оказываются в ссылке в Америке, где и умирает главная героиня. Предполагаю, что Ирочка рассчитала так тонко, что удовлетворила ожидания самых противоположных по вкусам зрителей: послушников и диссидентов. В американских сценах послушники увидели бедную нищую бесправную Америку, куда стремиться не только апатриотично, но и просто глупо. Диссиденты же нашли открытое предупреждение попасть в ссылку, поскольку колониальная Америка вполне служила моделью Сибири.

Однако, несмотря на явный зрительский успех, назавтра, как по команде, во всех московских газетах появились разгромные статьи, которые камня на камне не оставляли от текста пьесы, нанеся удар по мне — драматургу и завлиту, по игре актеров, и, прежде всего, по ведущей актрисе и режиссеру — Ирине Князевой, «превратившей спектакль в демонстрацию эротики на грани с порнографией и затянувшей молодых актеров в пучину буржуазного искусства». Особенно откровенными, по мнению одного из рецензентов, были сцены с участием кавалера де Грие (актер Николай Лебедев) и его друга Тибержа (самодеятельный актер Владимир Цыпкин), «когда между двумя этими артистами прямо на сцене разыгрывались гомосексуальные прелюдии». Все это появилось в газетах на следующий день после спектакля. По мнению нескольких критиков (что заставило меня насторожиться и весьма огорчило Ирочку, у которой было особенное чутье на такие штуки), «подобный театр не должен существовать в русле социалистического искусства». «Это конец, — сказала мне Ирочка. — Надо разбегаться, пока не поздно».

Одновременно с этой разворачивающейся истерией, совершенно неожиданно, и даже без предварительного звонка по телефону, ко мне на Патриаршие пруды заехал капитан Лебедев. «Не удивляйтесь, Даниил, но вы немедленно поймете, что я не мог, в силу определенных обстоятельств, предварительно позвонить. Вам наверняка знаком этот предмет?» Сказав это, Николай Иванович отстегнул пряжки своего коричневого кожаного портфеля и достал оттуда нечто, завернутое в газету. «Узнаете?» — достал он из свертка охотничий нож. Конечно, я моментально узнал нож, которым Саша Осинин прокалывал до крови мою кожу под левым соском и в других местах. Нож, который Инга выкинула в мусоропровод. «Ваш нож, Даниил?» — спросил капитан Лебедев. «Нет, не мой», — ответил я с такой убежденностью, что (мне показалось) капитан Лебедев поверил. «Тогда чей же, если не ваш?» «Нож — не мой, Николай Иванович. Больше этого я вам сказать не могу». «Ваше дело, Даниил, но против вас возбуждено следствие. Ведь каждый случай травмы, в особенности, такой необычной, как была у мужа вашей приятельницы, вызывает подозрение в намеренном нанесении ножевого ранения и даже попытке убийства. То есть, налицо пострадавший (доктор Осинин) и орудие преступления — нож». «Я этого ножа и в руки не брал, Николай Иванович! Я защищался и нанес ответный удар пепельницей. Единственно для того, чтобы владелец ножа не ранил меня смертельно!» — ответил я так горячо, что капитан Лебедев окончательно поверил мне. «Другая сторона, к вашему везению, тоже не возбуждает дело. Так что, может быть, удастся избежать судебного расследования и процесса между вами, Даниил, и доктором Осининым. Избежать и дело закрыть».

Я кивнул удовлетворенно. Капитан Лебедев продолжал: «Что же касается Кооперативного театра, новости совсем неутешительные. Но вначале решим с вами». Я к этому времени начитался достаточно газетной критики нашего спектакля «Манон Леско», да и с Ирочкой мы обсуждали ситуацию часами, особенно одну из статей в вечерней газете, где наряду с критикой «Манон Леско» затронуты были мои стихи, гуляющие в рукописном виде по Москве и Питеру. Но и это меня не пугало, потому что я не лез в политику. Вообще не лез. И, в частности, не писал политических стихов. Если только не принимать за политику любовную лирику, которая и была основой моей стихотворной практики. Так что я вполне спокойно спросил капитана Лебедева: «Что же надо со мной решать?» Капитан Лебедев посмотрел на меня с сожалением и грустью, как смотрят на безнадежно больных, блаженных или подсудимых, которые не осознают всей тяжести болезни или вины, павшей на них, и вытащил из тисненого коричневого портфеля книжечку, изданную одним из зарубежных издательств. На обложке стояло мое имя. Название книжки было тем самым названием, которое мне снилось еще до эпохи моего знакомства с Виссарионом: «Зимний корабль». И марка наиболее активного эмигрантского издательства «Воля», находившегося в Париже. Надо было сдержаться, подождать, когда капитан Лебедев оставит меня наедине с моей первой изданной книжкой стихов. Мои переводы, вошедшие в сборники стихов иноязычных поэтов, не шли в счет. Я не удержался и вначале пробежался взглядом по содержанию книги. Я читал заглавия стихотворений и узнавал их. Так узнают родственников, давно потерянных и вновь обретенных. Я начал перелистывать страницы и трогать мои стихи, как будто они были живыми, выпуклыми, пульсирующими. Капитан Лебедев терпеливо ждал. Наконец, первый приступ моей жажды насытился, и я отложил книжку в сторону. «Даниил, поймите меня правильно. Я рад за вас. Что может быть важнее для писателя, чем увидеть свою изданную книгу!? Потому что написать — это зачать. А опубликовать — это произвести на свет Божий». «Спасибо, Николай Иванович», — ответил я и подал ему руку. Он ответил рукопожатием с энтузиазмом.

«Все это замечательно, — продолжил капитан Лебедев, но в совокупности с постановкой „Манон Леско“, вашим походом в травматологическое отделение 52-й больницы и охотничьим ножом, найденным бдительным дворником, создается опасная ситуация, от которой надо бежать, чтобы избежать…» Он засмеялся своему каламбуру и повторил: «Бежать, чтобы избежать!» Как это происходит в критических ситуациях, мысль моя работала с необыкновенной скоростью. Вспомнились мемуары различных деятелей литературы, оказавшихся впоследствии до такой степени преданно советскими, что диву даешься, как это произошло после того, что они перенесли в середине тридцатых и в конце сороковых — начале пятидесятых. Спаслись те, которые бежали из мест постоянного обитания в города и веси, никак неожидаемые бдительными наблюдателями. Так, Самуилу Яковлевичу Маршаку, судя по его мемуарам, удалось избежать ареста, а может быть, тюрьмы, бегством из Ленинграда в Москву на перекладных, т. е., меняя разные виды транспорта: автобусы, электрички, попутные автомашины, может быть, прибегая и к гужевому транспорту. Я сразу же поверил в серьезность предупреждения капитана Лебедева. И сразу понял, куда мне надо бежать. Капитан Лебедев угадал мои мысли и спросил: «Куда?» «На Урал, в село Силу Молотовской (Пермской) области». «Как Юрий Андреевич Живаго? Правильный выбор. Вспомните годы эвакуации. Мешать вам никто не будет. Напишете большую прозу». Я перестал удивляться его прозорливости или осведомленности. Или того и другого. «А как же Театр?» «Кооперативный театр со дня на день закрывается. После завершения расчетов с государством останется некая сумма, которую мы разделим между пайщиками. Так что у вас, Даниил, хватит денег на первое время. А там, Бог даст, вернетесь». Мы попрощались.

Ирочка все знала о нашем разговоре с капитаном Лебедевым. Впервые, пожалуй, я увидел, как она безутешно плачет. С завываниями и рыданиями, как по усопшему. Мы прощались с ней всю ночь. К утру задремали, а проснувшись и попив кофе, обсудили дела. Ирочка временно прекращает всяческую деятельность, связанную с театром или кино. «Пройду специализацию по терапии, сдам выпускные экзамены в каком-нибудь провинциальном мединституте и начну с практикующего участкового врача. Там видно будет». Ничто не могло сломить нашу королеву. «О деньгах тебе Николай Иванович сказал. Дашь знать о своем адресе, вышлем. Нынешняя разбойная компания отлетит, и вернешься». Договорились, что я оставлю ключи от своей комнаты Ирочке. И доверенность, если подвернется надежный квартирант. Оставалось решить мои дела с переводами в издательстве «Художественная литература» и оправдать свой срочный отъезд в секции переводчиков союза писателей. Наврав с три короба, я объяснил в издательстве свой срочный отъезд длительной творческой командировкой на Урал для написания «широкого полотна жизни во время войны и эвакуации». Редакторша искренне за меня порадовалась, понимая (все понимали мою ситуацию из чтения грязных газетных статей!), что я спасаюсь бегством. Без малейших колебаний она обещала посылать мне работу по любому удобному мне адресу. В секции переводчиков союза писателей мне пожелали настолько освоить пермяцкий язык, чтобы обходится без подстрочников.

Третья часть. Деревня

Я отправился на Ярославский вокзал и взял плацкартный билет до Перми. Поезд катил на северо-восток, а я вспоминал войну, эвакуацию.

Из Молотова (Перми) мы доехали до станции Верещагино, а оттуда на подводах — до села Сила. Мне тогда было 5–6–7 лет.

Наконец под вечер, когда красное солнце закатывалось за черный лес, мы выехали на широкую дорогу, которая была вымощена деревянными кругляшами. После грязи и глубоких луж лесной дороги лошадь легко тянула телегу по твердой деревянной мостовой. «Уральский тракт!» — сказал крестьянин, управлявший нашей лошадью. И добавил: «А вот и матушка — река Сила!»

Мы въехали на мост, перекинутый через широкую реку. За мостом от самого берега реки и дальше, дальше почти до гор, поросших лесом, стояли избы. «Вот мы и приехали в эвакуацию, Даник», — сказала мама.

Был вечер. Конец августа. Нас разместили в школе. За окнами стемнело. Мы устроились на полу и заснули. Мне снились лошади.

Мама вернулась под вечер. Она дико устала. Ее боты были облеплены вязкой коричневой глиной. Маме страшно повезло. Под самый конец она решила постучаться без всякой надежды в большую красивую избу, стоявшую на околице села, недалеко от реки. Мама сняла для нас комнату в избе Тереховых.