История моей возлюбленной или Винтовая лестница

И все-таки, это был талантливый спектакль! Особенно хороша была сцена Ольги Ивановны и художника Рябовского на пароходе. Нечего говорить о том, сколько раз я смотрел эту сцену. И каждый раз не мог окончательно уверить себя, что на театральной площадке — Рябовский с Ольгой Ивановной, а не Рогов с Ирочкой говорят о докторе Дымове, а не обо мне. И хотя партнеры Ирочки явно не дотягивали в сценической технике до профессионалов, ее игра, как катализатор, стимулировала самодеятельных артистов. Я не мог без слез смотреть сцену, когда Ольга Ивановна, отвергнутая Рябовским, ищет утешения у мужа. Это я (в неминуемом будущем!) говорил Ирочке, отвергнутой Роговым: «Не плачь громко, мама… Зачем? Надо молчать об этом… Надо не подавать вида… Знаешь, что случилось, того уже не поправишь».

Нервы мои были напряжены до предела. Пронзительная Ирочкина игра обострила мое восприятие реальности до того, что я возненавидел Рогова. Я чувствовал, что взорвусь, выскажу все, что у меня на душе. Это была ревность, которую не могли задрапировать многолетние правила, допускающие короткие или длительные связи внутри нашего сообщества и абсолютно отвергающие любые проявления эгоистического недовольства. Я с трудом заставлял себя оставаться, по крайней мере, вежливым с Роговым. Ирочка, конечно, не могла не заметить усилий, которые я прилагал, чтобы не сорваться. И, несомненно, Рогов замечал! Человек он был опытный, выдержанный, обладающий трезвым холодным умом и натренированной волей. Как талантливый шахматист, Рогов рассчитывал свои действия на много ходов вперед. Не знаю причину того, что наша королева продолжала безмолвно наблюдать за нарастающими противоречиями между мной и Роговым. Она не вмешивалась. Да и не было еще в нашем сообществе случая, чтобы Ирочке нужно было во что-то вмешиваться, критиковать, оценивать, поучать. Отношения внутри компании регулировались не словами, а невидимыми молекулами целесообразности, распространяемыми Ирочкой. Это было, как регуляция жизни внутри сообщества бабочек при помощи летучих гормонов — феромонов. Вдруг регуляция отношений между мной и Роговым разладилась вконец. Помню инцидент между нами, случившийся в этот период. В Кооперативном театре было заведено неписаное правило: все поправки в тексте пьесы или в режиссерских деталях постановки вносятся только с согласия Ирочки и заверяются ее подписью. Представления «Попрыгуньи» шли вовсю, перемещаясь из одного Дома культуры в другой и привлекая к участию в спектаклях новых самодеятельных актеров и новых зрителей, которые нередко покупали билеты прежде всего, чтобы посмотреть, как играют вместе со знаменитой Ириной Князевой их приятели или знакомые знакомых. В этом была особенно тонкая черта Ирочкиного замысла по завоеванию публики в рабочих районах. Театр перемещался по городу. Каждый раз Ирочке приходилось заново ставить «Попрыгунью» с новым составом самодеятельных артистов. То есть — заново вставлять в текст пьесы режиссерские ремарки. Однажды, это был день, свободный от репетиций, Ирочка позвонила и сообщила, что больна и просит привезти ей текст «Попрыгуньи» с пометками, сделанными во время последнего спектакля. Текст лежит у нее на письменном столе. Ирочка не сказала, чтобы я привез пьесу, но и не назвала никого другого. Сама судьба посылала мне, завлиту Театра, случай поехать и повидаться с Ирочкой наедине. Без вечно роящихся вокруг нее электриков, рабочих сцены, звуко- и светотехников, актеров театральной студии, и прочих — занятых в спектакле или обслуживающих спектакль. Кстати, Ксения Арнольдовна, мамаша Ирочки, была занята в своей комнатушке администратора-кассира какими-то неотложными делами и отвезти пьесу не могла. Кому же, как ни мне было поехать к Ирочке! Отчуждение, длившееся около полугода или даже больше, связанное, как мне казалось, с выбором, павшим на Вадима Рогова, виделось мне теперь как плод больного воображения, как ревность, совершенно необоснованная и противоречащая устоям нашего сообщества. Оставалось увидеть Ирочку, чтобы все прояснилось, встало на свои места. Она засмеется непринужденно и легко, как ребенок, снова получивший желанную игрушку, и наша любовь вернется, как ни в чем не бывало!

У Ирочки на столе я нашел текст пьесы с ремарками, положил рукопись в мой видавший виды коричневый кожаный дипломат с золотыми уголками, которым я очень гордился, во-первых, потому что модные золотые уголки, а во-вторых, что дипломат из тисненой коричневой кожи куплен был на мой гонорар за инсценировку «Короткого счастья» в Театре, расположенном на Малой Бронной улице. То есть, когда я родился как драматург. Дом культуры, в помещении которого шла в это время «Попрыгунья», находился в одном из переулков, разбегающихся по весьма важным делам в разные стороны от улицы Арбат. Неподалеку на Смоленской площади сверкал витринами знаменитый гастроном. Почему-то вспомнился первый год моей влюбленности в Ирочку. Я приносил ей ромашки из Лесотехнического парка. Как все изменилось! В гастрономе я купил бутылку шампанского и около метро — белые гвоздики. Подвернулось такси. Я назвал площадь Курчатова и через полчаса звонил в Ирочкину квартиру. Звякнула цепочка, и отворилась дверь. В проеме стояла Ирочка в белом махровом халате. Она не приглашала зайти, а напротив — преграждала мне путь в квартиру. «Я привез пьесу с твоими замечаниями, Ирочка. Можно мне зайти?» Она продолжала стоять около двери, не приглашая внутрь квартиры. Чувства мои были до того напряжены, что я различал в прихожей мельчайшие детали обуви и одежды, словно бы в увеличительное стекло: Ирочкины высокие сапожки из зеленой кожи, коротенькую демисезонную дубленку с оленьим воротничком, расшитую желтыми и красными шелковыми нитями, мужскую шляпу с удлиненной, почти ковбойской тульей, мужское пальто из серого новозеландского драпа. Шляпа и пальто принадлежали Вадиму Рогову. Я не мог ошибиться. Я понимал, что не владею собой, но заставить себя повернуть и уйти был не в силах. «Прости, Даня, мне холодно стоять. Спасибо за пьесу и цветы», — сказала Ирочка и закрыла за собой дверь.

Звук захлопнувшейся двери привел меня в чувство. Я спустился на лифте в подъезд, вышел на улицу, по которой, меся весеннюю грязь, пролетали грузовики, автобусы и легковые автомобили. Не хотелось никого видеть. Даже называть собственный адрес, если остановится такси. Без всяких мыслей я брел в сторону ближайшей станции метро на углу улиц Маршала Бирюзова и Народного ополчения.

Дома на полочке для коммунального телефона ждала меня записка: «Даниил, позвоните в общество книголюбов! Вот телефон: [phone]. Р». Это была записка от соседки Раисы, интеллигентной кандидатки в старые девы, все еще не оставлявшей надежду завлечь меня в тенета дружеской услужливости. Я позвонил. Оказалось, что «Общество книголюбов» устраивает выездную сессию журнала «Дружба народов» в Литве. Я приглашаюсь в поездку как поэт, публиковавший переводы стихов литовских поэтов в «Дружбе народов». Словом, меня торопили приехать за билетами и командировочными. Это было, как лекарство. Само название «Общество книголюбов» звучало в духе Олеши — Ильфа/Петрова, согласившихся сочинять репризы для Аркадия Райкина. Нечто, повышающее настроение и обещающее веселое путешествие. Я помчался в центр Москвы на Пушечную улицу в это замечательное «Общество книголюбов». И вправду, сотрудница, ведавшая творческими поездками писателей, оказалась милой словоохотливой дамой, которая, не останавливая разговор с популярным поэтом Боговым, помахала мне ручкой в кружевном рукавчике, улыбнулась и дала понять, что рада моему приходу, но не может приостановить разговор с моим коллегой по перу. Да я никуда и не торопился. Как говорили в старые времена, все мои карты были биты, крыть было нечем, оставалось ждать, когда лед растает, и я верну мою возлюбленную королеву. И вправду, разговор, который вел поэт Богов с милой дамой из «Общества книголюбов», был, по существу, пустячный, никакого отношения к предстоящей поездке в Литву не имевший, но такой добродушный и сердечный, что я подумал: «А ведь у меня нет ничего такого добросердечного за душой, чтобы вот так же бесхитростно поговорить с кем-то». Оказывается, оба они (Богов и милая дама) родились в соседних деревнях Калининской области. Ходили в одну и ту же школу, чуть ли не в один класс, помнят те же самые лес, речку, колокольню, тот же деревенский клуб. И этот разговор для них куда важнее и милее, чем формальные дела, связанные с поездкой в Литву: билеты туда и обратно, гостиница в Вильнюсе, командировочные на неделю. Когда задушевный разговор с Боговым и формальности (с ним) были закончены, я наконец-то представился, и мы все познакомились. Тут же было решено сразу после отправления поезда пойти в вагон-ресторан и отметить начало путешествия в братскую прибалтийскую республику. Милая дама из «Общества книголюбов» сообщила нам, что в Вильнюс из других республик приедут писатели, публиковавшие литовские стихи в переводах на их родные языки, а, кроме того, штатные сотрудники журнала «Дружба народов». Словом, всех нас ожидает изумительный праздник под названием «Весна Поэзии». Сказать по правде, я был всем этим несколько смущен. Ведь у меня к этому времени была издана всего одна тоненькая книжечка стихотворений «Наброски» и появилось несколько журнальных публикаций. В том числе подборка литовских поэтов в моем переводе на страницах «Дружбы народов». Но я заставил себя собраться: послушай, старик, это не так мало — книжка, стихи в ежегодной антологии «День поэзии» и переводы на русский язык хороших поэтов! А самое главное — твои пьесы идут в Ирочкином театре!

Я приехал на Белорусский вокзал и отыскал поезд «Москва — Вильнюс». Был конец мая, вечер и ровный ускользающий отсвет закатного солнца, укатившегося за составы пассажирских и товарных поездов, скучавших на запасных путях. В отсветах закатного солнца резко вырисовывались предметы и люди на платформе, где стоял мой поезд. Я нашел нужный вагон, показал билет проводнику и поднялся на площадку. На платформе около вагона толпились знакомые литераторы и сотрудники редакции журнала, с которыми я поздоровался, прежде чем встать на подножку и шагнуть в тамбур. В купе было пусто. Мне полагалось верхнее место. Я забросил чемодан на багажную полку и уселся у окна за столиком, раскрыв газету «Вечерняя столица», купленную в киоске «Союзпечать» перед входом в Белорусский вокзал. В разделе объявлений помещалась реклама нашего Кооперативного театра под руководством и при участии Ирины Князевой, игравшей заглавную роль в пьесе по рассказу А.П. Чехова «Попрыгунья» (автор инсценировки Д. Новосельцевский). Что говорить — было приятно увидеть свое имя в компании с Ирочкой Князевой и Антоном Чеховым. Я вспомнил, что мы договорились с поэтом Боговым пообедать вместе в вагоне-ресторане. «Надо будет захватить газету!», — удовлетворенно подумал я. Я даже хотел было отправиться немедленно в вагон-ресторан, но взглянул на часы. Было еще рано. До отправления поезда оставалось десять минут. На перроне мелькали торопившиеся уехать или проводить. Мое купе было третьим от входа в вагон, но чтобы увидеть, появился ли поэт Богов на перроне, я опустил стекло окна и высунул голову. Среди толпившихся у входа я действительно увидел Богова в зеленой велюровой шляпе, чуть набекрень, и расклешенном светлом пиджаке. Поэт рассказывал нечто архипотешное, что заставляло окружающих покатываться от хохота. Окружали Богова, главным образом, сотрудники «Дружбы народов» и несколько авторов журнала, с которыми я поздоровался раньше, поднимаясь в вагон. Но самым невероятным было увидеть Ингу. Она стояла среди писателей и сотрудников редакции. До сих пор не могу понять, как это я не подумал еще в «Обществе книголюбов», что Инга может оказаться в одной поездке со мной! Как я мог напрочь забыть о ней?!

Она была оживлена, смеялась шуткам и сама что-то выпаливала, не менее потешное, чем рассказывали Богов и другие, толпившиеся у входа в вагон и торопившиеся внести свою долю хохота в карусель веселья, отпущенного каждому участнику такой приятной поездки. Инга смеялась и задорно встряхивала длинными светлыми прядями волос с оттенком желтизны аптечной ромашки. Она веселилась, но время от времени, как бы вскользь, поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, словно ожидая кого-то. И тогда я на мгновение перехватывал взгляд ее фиолетовых глаз, обегающих платформу и наш вагон, окончательно узнавая ее узкие запястья, женственный таз, высокий подъем красивых ног и возвращаясь к вспыхивающей временами, чуть испуганной улыбке с ямочками около уголков рта.

Загудел электровоз. Дежурный в красной фуражке, мотаясь по платформе, засвистал, как соловей-разбойник. Провожающие посторонились. Пассажиры нырнули в вагон. Я заметил, что последней была Инга, все еще не поднявшаяся со ступеньки в тамбур вагона. И не напрасно: в последнюю минуту прибежал некто долговязый, очкастый, черно-лохматый и улыбающийся виноватой улыбкой человека, который, хотя и знает, что виноват и жалеет об этом, ничего с собой поделать не в силах. Это был Саша Осинин, муж Инги и отец мальчика Моти, с которым мы когда-то ловили кузнечиков и лягушек в окрестностях деревни Михалково. Саша отдал букетик ландышей Инге, и поезд тронулся.

Писатель Богов оказался моим попутчиком по купе. Русский язык еще и лечит. Так тень, наброшенную Ирочкой и Роговым на день моей души, растворилась радостью, дарованной началом путешествия с Ингой и Боговым. Поезд тронулся, оставляя за собой застывшего с желтым флажком дежурного по платформе. Делегаты «Общества книголюбов» перешли с площадки в вагон, и с ними Богов и Инга. Все друг друга знали по редакции. Инга оказалась в одном купе со мной и Боговым.

Разошедшись по купе, разместившись и рассовав чемоданы, литературная братия отправилась в вагон-ресторан. Я оказался за одним столиком с Боговым и Ингой. Счастливые карты выпадали одна за другой. Четвертым за столиком был ответственный секретарь редакции «Дружбы народов». Из обрывочных фраз стало понятно, что Инга (технический редактор журнала) и ответственный секретарь отправляются в Вильнюс, скорее, по организационным и финансовым делам, нежели творческим. В Вильнюсском издательстве «Вага» готовилась к изданию на двух языках (русском и литовском) антология поэзии. Надо было согласовывать композицию будущей книги, плотность текста, графические вставки, шрифты и т. д. Вполне понятно, что нам с Ингой не удавалось поговорить за столом о чем-то важном. Обед был добротный и незамысловатый: борщ украинский, солянка, шницель и котлеты по-киевски. К тому же, мы заказали бутылку столичной водки. От вина Инга категорически отказалась, сразу же заявив, что принципиально признает равенство между людьми литературы и искусства, независимо от того, женщины они или мужчины. Так что, решили начать с водки, а завершить, если захочется, шампанским. Беседа велась непроизвольно, слова соединялись непринужденно, как бывает при нечаянном застолье, когда за столом сходятся люди одного круга, если они даже не все были до этого знакомы и знают друг о друге по силовым линиями профессиональной общности. Эта общность, поэтому, легко допускает смену предметов разговора. Богов, узнав, что я работал над пьесами, которые ставил режиссер Баркос в Театре, расположенном на Малой Бронной улице, вспомнил, что, будучи зэком, сочинял песни для тюремного театра, которым руководил тот же самый Илья Захарович Баркос, в те времена — тоже зэк, в одном из лагерей ГУЛАГа, севернее Вологды. По странному совпадению, ГУЛАГовский театр ставил «Попрыгунью». Поэт Богов при этом ухмыльнулся, развернул газету «Вечерняя столица» и прочитал объявление о нашем спектакле в Кооперативном театре. Так что газета, к моему огорчению забытая в купе, вовсе не понадобилась. «Слава бежит впереди оленьей упряжки», — подхватила эстафету Инга и прикоснулась своим водочным стаканчиком к моему. «Какое мрачное совпадение! Мистика, — тихо сказал ответственный секретарь журнала. — Я тоже был зэком на Колыме». Он выпил свою водку и уставился в темнеющее окно вагона, пробормотав: «Метафизическая архитектоника нашей литературы: в ночи тиранической тьмы — просветы русских классиков». Ответственный секретарь продолжал напряженно всматриваться в мелькающие огоньки деревенек, отстающих от поезда. Потом он повернулся к нам, налил водки, отрезал от шницеля, выпил и пожелал нам спокойной ночи. «А шампанское, Станислав Сергеевич?» — напомнил Богов. «Сегодня без меня», — поднимаясь и положив десятку под хлебную тарелочку, раскланялся ответственный секретарь.

Шампанское все-таки заказали. Оно прибыло в ведерке со льдом, как заведено в гусарских фильмах. В два приема мы распили шипучее розовое ароматное шампанское, оказавшееся «Донским искристым», расплатились и отправились в свой вагон. Мой догадливый попутчик поэт Богов нырнул в купе, выразительно пожелав мне и Инге спокойной ночи. Наконец-то мы остались одни, как бывало несколько раз до этого. Между прочим, букетик ландышей, принесенный Сашей Осининым для Инги перед самой отправкой поезда, так и сопутствовал ей: от подножки вагона — в купе — в вагон-ресторан — в коридор вагона. Как талисман? Как защита? Напоминание?

Мы стояли у приоткрытого окна в коридоре вагона. Звезды не отставали от нашего поезда. Проводник несколько раз пробегал, поглядывая с недоумением. Время было позднее. По соображениям проводника, пора было нам угомониться, каждому уйти в свое купе или найти простое решение, которому проводник готов был помочь. Сказать по правде, я оказался совершенно неопытным соблазнителем. Все мои немногочисленные романы, происходившие в студенческие времена, наверняка были похожи на влюбленности, которые случаются с каждым молодым человеком в эти годы. Потом наступила эпоха Ирочки, когда любовные отношения приобрели черты такой бесхитростной естественности, что постепенно я потерял навык ухаживать за женщинами, даже если они мне нравились. Все из-за того, что у меня долгие годы была, по сути, только одна женщина, в которую я был безумно влюблен. Этой женщиной была Ирочка. Никакой другой женщины у меня не было, да мне и не нужно было. Настенька не идет в счет из-за своей кошачьей приживляемости и бескровного отторжения. Мы стояли у окна в коридоре спального вагона. Поезд уносил нас из Москвы в Вильнюс. Меня — от моей вечной возлюбленной, нареченной, моей единственной в мире женщины, если можно применить этот космический образ к моим отношениям с Ирочкой Князевой. Поезд уносил меня — от Ирочки, а Ингу — от мужа Саши и сына Моти, о которых я знал совсем немного. Она так и держала в руке букетик Сашиных ландышей. Мы стояли около вагонного окна так близко друг к другу, что можно было говорить шепотом. И мы начали говорить вполголоса или даже совсем почти не произнося слова, а изображая звуки губами и придыханиями.

Но шепотом и мимикой долго и откровенно не поговоришь. Разве что договоришься начать в будущем разговор о чем-то сокровенном. Но мы и этого не делали. Не договаривали(сь). Стеснялись друг друга или не умели тайком перешагивать черту. Наконец, чтобы начать с чего-то, решили вернуться в ресторан. «Будем пить вино! — загорелась Инга. — Вы какое предпочитаете?» «Мукузани, — назвал я первое попавшееся. Попавшееся первым потому, что его чаще других выбирала Ирочка. — Да, Мукузани! Хотя в этом поезде вряд ли держат грузинские вина». «Тогда какое-нибудь литовское. Я слышала, в Литве делают вкусные наливки. Или — давайте — целую бутылку шампанского, такого же, как мы пили за обедом! Как вы, Даня?» Мы к этому времени прошли через несколько вагонов. На одной или двух площадках полусонные пассажиры дотягивали последние перед сном папиросы. Еще на одной всполошили целующуюся пару. Наконец, мы шагнули в тамбур вагона-ресторана. Дверь была закрыта. Я нажал на ручку. Дверь не поддавалась. «Как жаль, Даня, мне так хотелось выпить с вами хорошего вина. Или шампанского! Или, может быть, литовскую сладкую настойку? И разговаривать, разговаривать. Рассказывать друг другу, например, о моем муже Саше и вашей… как ее зовут? Ведь столько лет прошло. Я забыла ее имя. Или она — теперь другая?» «Ира, Ирочка, — выдохнул я, продолжая стучаться в дверь вагона-ресторана. — Вечная моя возлюбленная — Ирочка». Наконец дверь приотворилась, и выглянул официант в железнодорожной синей тужурке взамен белой столовской курточки. Это был тот самый официант, который обслуживал наш столик. Он узнал нас, вспомнил по щедрым чаевым и мгновенно принес холодную, в росинках влаги на зеленом пузатом стекле, бутылку донского шампанского. Удача придала мне уверенности. По возвращении в наш вагон я растолкал проводника, сказав, что моя спутница Инга Осинина — известная писательница, и ей нужен абсолютный покой перед завтрашним выступлением, а, следовательно, отдельное купе. Оказалось, что как раз пустует купе СВ, куда проводник перенес Ингин чемодан. Интересно, что в поезде была принята некая усредненная денежная сумма, которую платили как эквивалент за разнообразные услуги официанта или проводника. Например, за купе СВ. Должен сказать, что ни до этого, ни после я не ездил в СВ. Рассчитано это купе было на двоих. Сразу же мы оказались в путешествующем на колесах гостиничном номере с унитазом и раковиной. «Даня, да это просто роскошь! Пойду вымою руки и ополосну лицо». Видно было, что Инга немного нервничает. Ландыши она поставила в стакан с водой, как ставят талисманы, предохраняющие от зла.