Чтение онлайн

ЖАНРЫ

История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)
Шрифт:

– Утром яйца были в виде каши и творога, – сказала я.

– А у меня живот болит! – Улыбка старшего повисла в дверях кухни.

Две черные маслины, улыбаясь, уставились на меня. Сосредоточенно порывшись внутри, душа достала чувствительный щуп и направила его на старшего. Понять бы, что творится в его душе? И почему болит живот? Старой конструкции щуп мгновенно увяз в соломе и никакой информации не извлек. От напряжения тело начало вибрировать, дрожащие части цеплялись за все, что попадалось по пути. Язык зацепился за младшего.

– В школу не ходил, – крутился язык во рту, – музыкой не занимался?

Младший стоял посередине своей комнаты,

уверенный в своей правоте.

– В школу не ходил из-за тебя, ты же справку не достала. Музыкой не занимался, но еще восемь часов.

Все вещи младшего, вся его комната были на его стороне. Строили рожи желтые тетради, криво ухмылялись учебники, нагло развалившись на кровати, дразнилась зеленая школьная сумка, из приоткрытой коробки зло выглядывал железный конструктор. Один сын был неподвижен. Среди гражданского хаоса своей комнаты он представлял собой безупречную стройную архитектуру военной крепости.

«Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей!» – кричала большая комната.

Часы показывали половину девятого, если сейчас не выйти с дедом, он уже не погуляет.

– Пошли гулять! – сказала я деду.

Огромный дед безропотно пошел одеваться. Осторожно, под руку я свела его с крыльца.

– Надо было не выходить, поздно, ничего не видно. – Сквозь толстые линзы огромные глаза неодобрительно глядели на меня.

«Глиняный Колосс!»

– Какая ты неорганизованная! Все откладываешь! Ничего не успеваешь!

Увлекшись, дед споткнулся.

– А-а-а-а! – закричала я. – Не рассыпайся! Не рассыпайся!

– Оставь свою гнусную театральность! Гнусные, ненатуральные крики!

Глиняный Колосс исчез, передо мной возвышалась разъяренная статуя Командора. Командор поднял жезл и стукнул об землю:

– Ты не для дома, Инга, ты для цирка!

Жезл поднимался и опускался перед моими глазами.

Раз, два, три, четыре… Волшебство кончилось. Железный Командор опять был Глиняным Колоссом. Взяв его под руку, я повела деда в парк.

В девять, когда я с укрощенным дедом открыла дверь, проникновенный голос из комнаты старшего страстно зашептал:

– Who knows how long I’ve loved you?

– O, I know, I know, – ответила я, поддерживая разговор, но душа уже летела по квартире.

Домочадцы находились в неустойчивом равновесии. В ненадежно защищенном дверьми и книгами замке укрылся муж. На пианино, прикрыв глаза, лежал младший. В своей комнате, по-турецки сидя на ковре, улыбался старший. С ними страстно и бесцеремонно беседовал иностранец, вызывая в муже неукротимую безысходную злобу, а в сыновьях – сомнамбулический кайф.

– Чай пить будете? – крикнула я в квартиру.

– Oh, sure, together! – ответил мне иностранец.

Я поставила чайник на плиту, плотно прикрыла дверь, включила телевизор и принялась готовить обед на завтра. В половине десятого равновесие стало более устойчивым. Чужестранец все же устал и заглох, муж растворился в дыму сигарет среди книг и бумаг, младший, объявив перемирие до утра, потушил огни, старший, надежно укутав солому, пошел пройтись с собакой. Дед задумался. Настало свободное от работы время. Я села за стол и раскрыла папку. Первые прочитанные строчки мне ничего не сказали, впрочем, как вторые и третьи.

– Во даешь! – устало сказала душа. – Давай еще раз!

Во первых строках – ничего, во вторых и в третьих тоже ничего.

– Еще разок или как? – печально спросила душа и надолго умолкла.

А тело уже опиралось на спинку стула, вытягивало ноги, закрывало глаза. И тут передо мной

опять возник чайный гриб. Он, как медуза, плавал перед глазами, улыбался, причмокивал, манил…

Мы с душой тяжело смотрели на него. Сейчас мы с ней знали: он напоминал заспиртованный мозг, хранившийся у нас на стеллаже в лаборатории. А он все плавал, гнусно улыбаясь. Наконец, тело встало и медленно побрело на кухню. Банка на подоконнике была пуста.

– Володя! – страшно закричала я. – Где он? Куда ты его дел?

– В чем я опять виноват? – глядя мимо меня, спросил муж, медленно появляясь в дверях кухни.

– Гриб! Куда делся гриб?

– Он последнее время все время лежал на дне, стал похож черт знает на что, я только что выбросил его в мусоропровод. На что он тебе сдался?

Папа писал об этом времени Вовке:

«Тут все пишут: Володя научные труды, Инга и Сережа – рассказы, все писатели (и я с ними), и только Гешка – читатель: читает много и постоянно».

Двадцать четвертого января, в день рождения тети Таси, мы поехали к дяде Жоржику. Папа, в генеральской парадной шинели, которая совсем не шла к неуверенной походке старика, вошел, пошатываясь, в большой вестибюль высотного здания на площади Восстания. Мы шли следом, поднялись на лифте, обитом красным деревом с зеркалами, прошли по огромному коридору, где всегда стоял запах дорогой еды и свежесваренного крепкого кофе, позвонили. Жоржик спросил «Кто?» своим тихим голосом и открыл дверь. Папа и Жоржик крепко обнялись. Но папа не повис у него на шее, не заплакал. Он крепился и подчинялся особому укладу этого дома, где всегда все было в порядке. Папа сидел за прекрасно сервированным столом и тихо, с несвойственным ему спокойствием, рассказывал, как умирала мама. И только по округлившимся, ставшим совсем черными глазам я видела, как ему тяжело. Всегда веселый Жоржик притих, казалось, стал на цыпочки у постели тяжелобольного, слушал молча папу. Вероятно, Гриша ему сообщил про плач в вагоне.

Девятого февраля мы опять поехали к Жоржу, теперь на дачу. Папу притягивали мамины братья. Была суббота. Был сороковой день после маминой кончины. Папа, в отличие от меня, прекрасно понимал значение «сороковин», как этот день называют болгары. Поездка за 120 километров от Черноголовки, через всю Москву, развлекла папу, и он уже не был таким отрешенно-печальным и мог говорить и на другие темы.

То, что папа понимал значение сорокового дня со дня смерти, было для меня неожиданностью. Видимо, я и здесь ошибалась – папа был гораздо ближе к Богу, чем представлялось мне. В нашем доме никогда не говорили о вере. Папа знал, что мама ходит в церковь, знал, что я хожу. Но никогда не позволял себе насмешки, никогда вопросы веры не обсуждались. Теперь я думаю, что папа допускал возможность существования другого мира. То, что папа был суеверен, верил в сны – это точно.

– Здравко, – говорила мама, – я сегодня видела во сне мясо.

– Мясо? – задумывался папа, и наш поход на Витошу откладывался.

Мясо – это к болезни. Он боялся, что у меня – не у него – при перегрузке случится аневризма аорты. Он будто предчувствовал эту аневризму, и она случилась – только не у меня, а у мамы.

– Ты почему вернулся? – спрашивала мама папу, который только что вышел из дому, торопясь по важному делу.

Папа, злой, красный, плевался:

– Открываю дверь, а навстречу баба. Да не только баба, а еще и с пустым помойным ведром. Тьфу.

Поделиться с друзьями: