История одной страсти и трех смертей

Возвращение к работе давалось Павлине с трудом. У нее пропал интерес к шитью. Она никак не могла сосредоточиться и делала ошибку за ошибкой.

— Ты не просчитала высоту матраса, — сказала Стелла раздраженно. — Всю оборку надо переделывать, и в длину, и в ширину.

Стелла заново отмерила оборку и нервно добавила:

— Ткани не хватит.

Она принялась рыться в куче наваленных на рабочем столе рулонов, лент, фестонов и обрезков:

— Не то… Не то… Не то…

Через несколько секунд она нашла жемчужно-серую полоску материи шириной примерно в полтора сантиметра и приложила ее к оборке:

— Эта еще может сгодиться… Добавим десять недостающих сантиметров, и этот кусочек спрячет шов. Скажем госпоже Катине, что сделали ей роскошный наматрасник, использовав обрезок, который никуда не годился. Она ни за что не догадается.

Павлина в полной прострации сидела на стуле с безразличным выражением лица: госпожа Катина может думать все, что ей заблагорассудится.

— Не расстраивайся, все будет хорошо, — сказала Стелла, успокоившись после того, как ей удалось уладить проблему с оборкой. — Через несколько недель, — добавила она, — или через пару месяцев все войдет в привычную колею. Жизнь перестанет казаться тебе такой мрачной, и ты сможешь более здраво оценить ситуацию.

Стелла говорила, наматывая на руку полоску ткани. Она попыталась поймать взгляд Павлины, не сумела этого сделать и продолжала:

— Посмотри на меня, я одинока, у меня нет ни мужа, ни детей. А разве я несчастлива? Я очень счастлива. — Она сделала упор на слове «очень». — У меня есть работа, друзья, дом… И сестра, конечно, тоже…

Силы у Павлины были на исходе. Вчера она тоже забыла прибавить шесть с половиной сантиметров на кайму и на обрезки, рассчитывая выкройку оборки. Она заметила это в последний момент, когда уже поднесла лезвия ножниц к ткани, и только чудом успела исправить ошибку. Еще одно неверное движение ножниц, и госпожа Катина ее уволит. Или Стелла ей нажалуется. Это вполне в ее стиле: изобразить беззаветную преданность в отношении госпожи Катины. Никто не знает, что она может наплести хозяйке: «Госпожа Катина, уж как только не пыталась я с этой девочкой сладить! Но все бесполезно, говорю я вам…»

Если они уволят ее, то будут правы. Ей ничего не хочется делать. В понедельник дочери будет три месяца. Как выглядит малышка в три месяца? Что она сейчас делает? В эту минуту… Спит? Здорова ли она? Жива ли? Если ее дочь умрет, скажет ли ей кто-нибудь об этом? А может быть, она уже умерла? Умерла. Ее дочь умерла! Павлина была уверена в этом. Кто положил ее в гроб? Кто оплакал? Где ты, моя Андриана?

— Кажется, на какое-то время тебе следует заняться работой попроще, — говорит Стелла, но Павлина ее не слышит.

Андриана одета, как принцесса. Розовое платье. Нет, лучше розовое с белым. На ножках вязаные пинеточки под цвет платья. На запястье у нее маленькая цепочка с подвеской, на которой с одной стороны выгравировано Андриана, а с другой — 28 апреля 1958 года. К платью на уровне груди через петли трикотажа приколота золотая английская булавка. На булавке висит маленький брелок в форме четырехлистного клевера, украшенный бирюзой. Регулируемые по высоте бортики кроватки опущены. Андриана, лежа на спинке, смотрит в потолок широко открытыми глазами. Очень светлыми голубыми глазами. Движения ее неловки и порывисты. Над ней склоняется женское лицо, смуглое и строгое.

— Скажи что-нибудь маме. Улыбнись маме. Дай маме ручку, — говорит строгое лицо.

— Как ты думаешь? — настаивает Стелла. — Есть много штопки, починки, пуговицы надо перешивать… С тех пор, как госпожа Катина решила сделать наматрасники во все номера, мы запаздываем с работой.

— Я сделаю все, как вы хотите, — говорит Павлина.

Спетсес, суббота, шестнадцатое августа 1958 года

Моя дорогая Павлина, вот я и стала послушницей монастыря, в котором когда-нибудь, надеюсь — года через два-три, приму постриг. Спасибо отцу Космосу, который пишет это письмо вместо меня, за хороший, правильный совет. Мое место — здесь.

Вчера я просила прощения у Пресвятой Девы за тебя и за себя. Я молилась о счастье твоего ребенка, где бы он ни был. Еще я молилась о спасении твоей души, своей тоже.

Я узнала от Деспины, что ты впала в грех уныния и пребываешь в полном отчаянии. Она и ее сестра очень любят тебя, они сами мне об этом говорили. Их очень беспокоит твое здоровье. И насчет твоей работы тоже переживают. Они хотят тебе добра. Слушай их советы.

Ты пожертвовала своим счастьем ради счастья твоего ребенка. Эта жертва искупила твой грех. Отец Космас, которому я диктую это письмо, кивает головой и говорит: «Ты права, Магда. Павлина искупила этой жертвой свой грех!»

Когда-нибудь ты узнаешь от отца Космаса, что я тоже однажды согрешила, а потом не имела возможности искупить свой грех. И на самом дне моей души лежит неизбывный груз. Камень, отягчающий мою совесть. Вина, которая не перестает терзать меня. Вот почему мое место здесь, где жизнь так покойна. Не позволяй унынию овладеть собой. Береги себя. Возвращайся в полном здравии. Да хранит тебя Господь.

Твоя мать, которая любит и обнимает тебя.

Павлина прочитала письмо два раза. Она так и не поняла его смысла. В ее сердце не осталось места для других скорбей.

Пятница, двадцать шестое сентября 1958 года

Анастас Анастопулос, заведующий психиатрическим отделением клиники Евангелисмос, внимательно изучал сидевшую перед ним девушку. С совершенно отсутствующим видом она, не отрываясь, смотрела в пол погасшим взглядом.

«Классическая депрессия», — заключил Анастас.

Он попытался поймать глазами взгляд девушки, не сумел этого сделать и в конце концов ласково спросил:

— Поговорим?

Павлина молча заплакала. Прошла минута, потом врач все тем же спокойным, доверительным тоном произнес:

— Госпожа Манолиду рассказала мне твою историю, Павлина. Я хочу послушать, как мне ее расскажешь ты. Ты знаешь, я здесь для того, чтобы помочь тебе.

Павлина, не глядя на него, едва заметно кивнула.

Все Афины преклонялись перед Вассо Манолиду, старшей дочерью госпожи Катины. Профессор Анастопулос также принадлежал к числу ее поклонников. Десять дней назад он ходил на премьеру «Леокадии». Зал устроил Манолиду овацию. Ах, если бы он сумел хоть чем-то помочь актрисе. Она могла бы публично выразить ему признательность!

Собратья по профессии завидовали Анастасу, который был очень хорошим врачом. Если Манолиду похвалит его на людях, коллеги об этом узнают…

Перспектива взбесить их страшно его обрадовала. Анастас достал из украшенной чеканкой плоской серебряной шкатулки очень тонкую сигару. Раскуривая ее, вытянул губы как для поцелуя, что придало ему несколько жеманный вид. Затем набрал в рот дыма, выпустил его тонкой-тонкой струйкой и задумался над тем, как помочь этой девушке. Как облегчить ее страдания? Чем помочь, если на нее давят все печали мира?

— Послушай, дитя мое. Я вижу, что у тебя депрессия, ты в подавленном состоянии, это ясно. Современные методики помогут тебе. Благодаря им возможно даже полное выздоровление. Но ты должна сделать над собой усилие и все мне рассказать.

— Я не больна. Я бросила своего ребенка.

— Ты ничего не ешь. Твоя работа тебя больше не интересует. Тебе ничего не хочется. Ты долго не протянешь при таком настроении, Павлина.

У нее не было ни малейшего желания обсуждать свое состояние.