История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
А. Воронский отметил, что «Чертухинский балакирь» – «произведение большой общественной значимости» (Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна: Сб. М., 1927. С. 120).
Но совсем по-другому думали законодатели литературной моды – рапповцы-налитпостовцы: В. Фриче, Г. Лелевич, О. Бескин и другие назвали С. Клычкова «Баяном реакционного прошлого». Если в «Чертухинском балакире» С. Клычков заглянул в события конца XIX века, то в романе «Князь мира» он ушёл в исторические события, полные вранья и сказок, как раз накануне отмены крепостного права. Мол, порой не веришь в рассказанное, но тут же возникает рассказчик, от имени которого ведётся повествование, и всё становится ясно. Слишком часто критики упрекали всех, кто уходил в прошлое. Но и в этом романе – много живых действующих лиц. Особенно ярко Клычков изобразил барыню Рысачиху, вдову майора Рысакова, имевшую четыреста крепостных душ, с которыми она расправлялась, как известная Салтычиха. Постельная девка Алёнушка по своей бесхитростности и простоте, сонная, забеременела от майора,
Однажды в кругу друзей и коллег С. Липкин прочитал несколько стихотворений. С. Клычков тут же неожиданно сказал: «Еврей не может быть русским поэтом. Немецким может, французским может, итальянским или там американским может, а русским – нет, не может…
Клюев: Проснись, Сергулька, рядом с тобой – Мондельштам (именно так, через о).
Клычков: Мандельштам – исключение, люблю Осипа крепко, ценю его, не то что Пастернака, тот – спичечный коробок без спичек» (Липкин С.И. Из книги «Квадрига» // Николай Клюев глазами современников. СПб., 2005. С. 210–211).
Несколько ярких эпизодов рассказала в своих воспоминаниях В.Н. Горбачёва, вторая жена С. Клычкова: «28 октября 1933 года. Сегодня отнёс Сергей статью в «Известия» о колхозе и мужицкой зажиточности, и – мучается, и – не понимает, верен ли этот шаг (для души и для его неподкупной незапятнанности). С одной стороны, он видит и видел в колхозе множество действительно хорошего, с другой стороны, сытая Русь ещё только сказка – Ахламонное царство, – и писать о колхозной сытости не есть ли измена? «Измена? – спрашиваю я, невольно поддаваясь его тревоге. – Но чему? Голодной Руси, которая выползла на площади и закоулки Москвы просить милостыню? Только!» (Записи разных лет // Новый мир. 1989. № 9. С. 213).
В «Записях разных лет» В.Н. Горбачёва упоминает многих действующих лиц того времени. Зимой 1930/31 г. С. Клычков с трудом переживал «глупые газетные нападки», они доводили до того, что «он – как лось в клетке» в раздражении метался в маленькой комнате, потом садился на диван и стонал, как мокрый галчонок: «Я совсем больной», а потом брался за перо и сочинял: «Слава Богу, что нас двое, что нас двое здесь с тобой, я с дубиной у порога, ты с лампадой голубой» (стихи были опубликованы в Париже в 1985 году. – В. П.). В этих «Записях» даны характеристики – «пьяненького» Владимира Кириллова, Николая Клюева, «удивительный конгломерат искренности и позы, ханжества и настоящей любви к древнему благочестию, к старой прекрасной Руси», Осипа Мандельштама, «удивительное сочетание обыденного и торжественно-напыщенного, от французской классики, соединение одесского жаргона («сбондили»!) с утончённостью европейца и с трогательным чисто еврейским порывом к «русской натуре», Павла Васильева, «кудрявый гибкий высокий юноша, тоненький с маленькими глазами и большим ртом».
В.Н. Горбачёва, прожив с Клычковым восемь лет, уверена в своих впечатлениях: «Клычков никогда не был в душе ни мракобесом, ни контрреволюционером. Был плоть от плоти русского народа. Жил в туманной сказке, а не в политике, в которую его насильно вовлекали критики, делая из него кулацкое пугало. Погиб напрасно, погубив и свой могучий стихийный талант. Как он говорил: «Попал под колесо истории». Как художник не высказался и не раскрылся. «Замыслов у меня – на триста лет». «Писать – некогда». Боже мой, мне ли не знать, какие у него были возможности! Вот подлинная трагедия» (Клычков С.: переписка, сочинения, материалы к биографии // Новый мир. 1989. № 9. С. 217).
По лживому доносу Сергея Клычкова объявили участником контрреволюционного заговора и взяли под арест, 8 октября 1937 года осудили и в тот же день расстреляли. Реабилитирован по недоказанности преступления.
Клычков С. В гостях у журавлей. М., 1985.
Клычков С. Чертухинский балакирь. Романы. М., 1988.
Клычков С. Переписка. Сочинения. Материалы к биографии // Новый мир. 1989. № 9.
Александр Иванович Куприн
(26 августа (7 сентября) 1870 – 25 августа 1938)
Родился в августе 1870 года в небогатой дворянской семье коллежского регистратора Ивана Ивановича Куприна (1834–1871) и Любови Александровны (1839–1910), в девичестве
носившей фамилию древних татарских князей Кулунчаковых. Иван Иванович скончался от холеры, оставив двух дочерей и Александра на попечение матери, имевшей на содержание скудные средства.В статье «Родина», опубликованной в парижской «Русской газете» 25 декабря 1924 года, А. Куприн писал: «С трёхлетнего возраста до двадцатилетнего я – москвич. Летом каждый год наша семья уезжала на дачу в Петровский парк, в Химки, в Богородское, в Петровско-Разумовское, в Раменское, в Сокольники. И, живя в зелени, я так страстно тосковал по камням Москвы, что настоятельнейшею потребностью, которую безмолвно и чутко понимала моя мать, – было для меня хоть раз в неделю побывать в городе, потолкаться по его жарким, пыльным улицам, понюхать его известку, горячий асфальт и малярную краску, послушать его железный и каменный грохот» (Голос оттуда. 1919–1934. М., 1999. С. 21).
Мать мечтала для сына о военной карьере: в 1876 году отдала его в Александровское сиротское училище, в 1880 году он выдержал экзамены во 2-ю московскую военную гимназию, кадетский корпус, в 1888 году в Александровское военное училище, которое кадет окончил в 1890 году, получив звание подпоручика. В той же статье «Родина» А. Куприн вспоминает первое место своей службы: «…Но особенно жестокие размеры приняла эта яростная «тоска по месту» тогда, когда судьба швырнула меня, новоиспечённого подпоручика, в самую глушь Юго-Западного края. Как нестерпимо были тяжелы первые дни и недели! Чужие люди, чужие нравы и обычаи, суровый, бледный, скучный быт чернозёмного захолустья… А главное – и это всего острее чувствовалось – дикий, ломаный язык, возмутительная смесь языков русского, малорусского, польского и молдавского… Просыпаюсь от своих рыданий. Подушка – хоть выжми… Но крепился. Никому об этой слабости не рассказывал» (Там же. С. 21–22).
В 1893 году А. Куприн пытался сдать экзамены в Академию Генерального штаба, но проявился крутой, неуступчивый характер, ещё в Киеве по пути на экзамены он не сдержался и сбросил в Днепр околоточного надзирателя, о чём было доложено генералу Драгомирову, который и отстранил юношу от экзаменов. Через год в чине поручика Куприн вышел в отставку. Литературная работа полностью поглотила его. Тяга к творчеству у Куприна проявилась ещё в кадетском корпусе. Сначала писал стихи (1884–1887), потом, в 1889 году, в журнале «Русский сатирический листок», № 48, напечатал первый рассказ «Последний дебют» и показал его, распираемый от гордости, своим однокашникам. Начальство, узнав об этом, отправило автора на гауптвахту: выступать в печати юнкерам строго запрещалось (см.: рассказ «Первенец» (1897).
Освободившись от воинской службы, став вольным человеком, А. Куприн оказался в тяжелейшем положении. В автобиографии, годы спустя, он писал, что оказался «без денег, без родных, без знакомств» в неизвестном ему городе. У него не было никаких знаний, чтобы заняться житейским делом. Но у него был писательский талант, о чём он смутно догадывался. Куприн предложил свои услуги газетам «Киевское слово», «Киевлянин», «Искусство и жизнь», а те обозначили широкий и разнообразный круг тем: и полицейская хроника, и переводные статьи, и рассказы, и очерки. В эти дни А. Куприн задумал написать цикл очерков «Киевские типы» (1895). Автор выбирал какое-то конкретное лицо («Стрелок», «Босяк, «Драгун», «Художник», «Доктор», «Пожарный»), описывал его, подмечая характерные черты, порой с теплотой и юмором изображая это социальное лицо. В очерке «Художник» А. Куприн беспощаден в своём сатирическом азарте. «Мы – импрессионисты! – восклицает герой в артистическом задоре, и на этом основании пишет снег фиолетовым цветом, собаку – розовым, ульи на пчельнике и траву – лиловым, а небо – зелёным, пройдясь заодно зелёной краской и по голове кладбищенского сторожа». Новые течения западной живописи в то время воспринималось остро критически. «Киевские типы» вышли отдельным изданием.
А. Куприн почувствовал, что ему как писателю нужны новые впечатления, и он часто разъезжает по стране. Он работал не только в Киеве, но и в Одессе, Ростове, Самаре. Занимался осушкой домов, работал землемером-таксатором в Рязанской области, учётчиком на заводе русско-бельгийского акционерного общества в Донбассе. Он видел, в каких нечеловеческих условиях жили и трудились рабочие, какие штрафы, какие истязания испытывал простой человек и как наживались хозяева фабрик и заводов. Сначала А. Куприн написал несколько очерков на рабочую тему: «Рельсопрокатный завод», «Юзовский завод», «В главной шахте», «В огне». Потом, обобщая всё найденное в конкретной жизни, приступил к повести «Молох», напечатанной в журнале «Русское богатство» (1896. № 12). В то время не отгремели ещё споры между марксистами и народниками, А. Куприн склонялся в сторону народников, и некоторые их идеи отразились в повести, рабочие показаны безропотной массой. Лишь инженер Бобров критически оценивает заводскую жизнь и признаётся, что труд на заводе «сокращает жизнь рабочего на одну треть». Он – честный человек, понимает, что фабрикант, миллионер Квашнин, ничего не сделает для улучшения жизни рабочих, да и любовный конфликт между Бобровым и Квашниным разрешается в пользу миллионера. Бобров – честный, но слабый человек: «Его нежная, почти женственная натура жестоко страдала от грубых прикосновений действительности, с её будничными, но суровыми нуждами…», «У тебя нет на это ни решимости, ни силы. Завтра же будешь благоразумен и слаб» (Там же. С. 21, 55).