История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Не было ничего удивительного в том, что разразился Александр Воронский саркастическим фельетоном при возникновении нового журнала «На литературном посту», который тут же заявил, что «Карфаген должен быть разрушен» – то есть Воронский и его журнал «Красная новь». В статье «Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна» Воронский писал: «Из грозовых филиппик Авербаха следует, что хотя я и Карфаген, но занимаюсь «сентиментальным пустословием», клевещу и потерял «всякое чутьё и такт». И Воронский обрушивает на Авербаха факты передержек, мелочной завистливости и злобной клеветы. «Это ваша беда и ваше несчастье, – писал Воронский. – Почему об Авербахе и его сочинениях? Мелкотравчаты и убоги его наскоки, скучно рыться во всех этих измышлениях и благоглупостях. Но, во-первых, Авербахи – не случайность. Он – из молодых, да ранний. Нам примелькались уже эти фигуры вострых, преуспевающих, всюду поспевающих, неугомонных юношей, самоуверенных и самонадеянных до самозабвения, ни в чём не сомневающихся, никогда не ошибающихся. Разумеется, они клянутся ленинизмом, разумеется, они на иоту никогда не отступают от тезисов. В нашей сложной, пёстрой жизни их вострота подчас принимает поистине зловещий оттенок. Лёгкость и немудрость конкурируют с готовностью передёрнуть, исказить, сочинить, выдумать. Они уверены, что бумага всё стерпит, оттого такая прыткость, развязность тона. Они метят в Катоны, но мы-то знаем, что в них больше от Хлестакова и Ноздрёва. Одно они усвоили твёрдо: клевещи, от клеветы всегда что-нибудь останется… В журнальчике «На литературном посту» наряду с Авербахами, Арго, Романами встречаются и нарком А.В. Луначарский, Ольминский. Пусть их статьи не схожи со стилем авербаховских сочинений, но их фамилиями прикрываются изделия этих юрких и прытких публицистов.

Вот почему приходится заниматься даже Авербахами» (Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна // Круг. 1927. С. 12–18).

В марте 1927 года состоялось расширенное заседание коллегии Отдела печати ЦК ВКП(б), на котором обсуждалось положение в журнале «Красная новь». С докладом выступил А.К. Воронский, рассказавший о том, что он напечатал за последние полтора года в журнале: роман «Дело Артамоновых» и широкое повествование «Сорок лет» Максима Горького, «Разин Степан» Алексея Чапыгина, роман «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого, рассказы Всеволода Иванова, «Дневник Кости Рябцева» Николая Огнева, роман «Колокола» Ивана Евдокимова, повесть «Жилой дом» Глеба Алексеева, рассказы Пантелеймона Романова, Владимира Лидина, повесть «Растратчики» Валентина Катаева. «Я спокойно могу заявить, что этот материал, если бы попал в руки любого редактора, любящего искусство, был бы использован не менее энергично, чем это сделано мной», – заявил на заседании Воронский. Докладчик полемизирует с Н. Бухариным, упрекавшим журнал в том, что в стихах чаще всего «преподаётся блинная идеология и есенинщина», однако редакция журнала принимает Есенина «отселе и доселе», принимает его таким, каким он был. Н. Бухарин упрекал журнал за то, что он не ведёт борьбу с национальной ограниченностью. Это тоже неправильно. Воронский напоминает собравшимся, что в своих статьях и очерках о Пильняке, о Есенине, о Клычкове, о сменовеховцах он «серьёзно хлестал эту ограниченность».

«Перехожу к отделу «Литературные края», – продолжает докладчик. – Этот отдел для настоящего собрания самый жгучий. Я вёл борьбу против напостовцев и скажу сейчас, что и буду её вести, пока не установятся нормальные отношения у меня с товарищами напостовцами… Я обороняюсь и иногда довольно свирепо, но в драке иначе нельзя… Как же, например, пройти мимо последних номеров «На литературном посту»? Нужно отвечать, и отвечать я буду…» (Воронский А.К. Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна. М., 1927. С. 227–228).

Но Отдел печати ЦК ВКП(б), заслушав оппонентов в лице С. Гусева, Сорина, Кнорина, Ф. Раскольникова и других выступавших на совещании, принял решение ввести в редколлегию журнала Фриче, Раскольникова, Васильевского. Однако А. Воронский отказался работать в журнале «Красная новь», и со второй половины 1927 года Воронский в работе журнала не принимал участия.

С каждым годом положение в современной русской литературе ухудшалось. Подвергались острой критике произведения Корнея Чуковского, Алексея Толстого, Михаила Пришвина, Сергея Сергеева-Ценского, Вячеслава Шишкова, Михаила Булгакова, Андрея Платонова… Свирепствовала цензура, острее и чётче в напостовском духе стали выступать идеологические работники ЦК ВКП(б).

Не решилась печатать продолжение «Тихого Дона» редакция «Октября», сняли все пьесы Михаила Булгакова, остро прозвучала критика Авербаха по адресу А.М. Горького, Алексей Толстой обращается к Горькому с просьбой защитить от поругания одну из запрещённых цензурой повестей Вячеслава Шишкова, Александр Фадеев резко осудил повесть-очерк «Впрок» Андрея Платонова…

С ежегодными приездами А.М. Горького с 1928 по 1931 год положение несколько упростилось, по-прежнему налитпостовцы боролись за гегемонию пролетарской литературы, устраивали острые дискуссии в журналах и газетах, созывали конференции, выступали с докладами, выступали с критикой Плеханова, выдвигали собственные тезисы, которые должны были быть обязательными. В одной из передовых журнала «На литературном посту» редакция заявляла: «Мы вовсе не поставили в дальний угол нашу, столь популярную у наших противников, напостовскую дубинку. Она, к нашему великому удовольствию, всегда с нами» (1929. № 14. С. 5).

Мелкая, грубая напостовская дубинка решительно надоела руководству страны, начавшему очищаться от Троцкого и троцкистов. И в этом отношении Горький не раз выступал в печати со своими предложениями объединить все современные литературные силы в единый Союз писателей с единым уставом общедемократических установлений в духе Постановления ЦК ВКП(б) 1925 года, где предоставлена возможность писать по-своему, допускается разница в стилях и литературных направлениях, но считается необходимым признавать советскую власть и борьбу за социализм всего советского народа.

Об этом мечтали Александр Серафимович и многие другие, которым надоели эти литературные схватки из-за пустяков, из-за желания, чтобы единая пролетарская литература господствовала на литературном фронте. В сущности, пролетарская литература давала только первые слабые ростки: ведь Шолохов – это не пролетарская литература. Споры, полемика захватили литературное движение. И повсюду у власти – молодые «фигуры вострых, преуспевающих». Авербах, Безыменский, Шкловский, Лелевич, Осип Брик, Юрий Либединский, Михаил Голодный, Зонин, Вардин, Чужак, Арватов, Корнелий Зелинский и многие другие полностью были на стороне Троцкого, Каменева, Зиновьева, Радека, разрушителей России.

Русская литература развивалась, как и политика, как бы по двум руслам – одно из них пропитано нигилизмом, космополитизмом, интернационализмом, а другое – патриотизмом, любовью к родине, к «отеческим гробам», к классическим традициям русского художественного наследия. «В первые дни революции, – писал старый большевик и председатель ВЦИК М.И. Калинин, – когда значительная часть русской интеллигенции отхлынула… как раз в этот момент еврейская интеллигенция хлынула в канал революции, заполнила его большим процентом, по сравнению со своей численностью, и начала работать в революционных организациях управления» (Известия. 1926. 25 ноября).

В широких эмигрантских кругах революционную Россию называли «Советской Иудеей», говорили, что в «России произошла еврейская революция», а «советское правительство является еврейским». И публицисты, бывавшие в России, подтверждали факты того, что из Европы и Америки неостановимыми волнами действительно «хлынули» лица еврейского происхождения. Точную картину дал А.И. Солженицын в книге «Двести лет вместе»: «Большевицкую картину укрепил и бытейный, неслышимый процесс: к занявшим большевицкие посты, а с ними и всякие жизненные преимущества, и особенно в столицах с «бесхозными» квартирами от бежавших «бывших» людей, – изо всей бывшей черты оседлости потекли и потекли родственники на житьё. Это – тот самый «великий исход». Г.А. Ландау пишет: «Евреи приблизились к власти и заняли различные государственные «высоты»… Заняв эти места, естественно, что – как и всякий общественный слой – они уже чисто бытовым способом потащили за собой своих родных, знакомых, друзей детства, подруг молодости… Совершенно естественный процесс предоставления должностей людям, которых знаешь, которым доверяешь, которым покровительствуешь, наконец, которые надоедают и обступают, пользуясь знакомством, родством и связями, необычайно умножил число евреев в советском аппарате» (Революционные идеи в еврейской общественности. РиЕ. С. 110). Не говорим уже, сколько родни понаехало к жене Зиновьева Лилиной и о легендарно щедрой раздаче Зиновьевым постов «своим». Это – только яркая точка, а перемещения были, неслышимые, не сразу заметные, – и в десятках тысяч персон. Одесса массами переезжала в Москву. (Да ведь и Троцкий снабдил подмосковным совхозом своего не слишком любимого отца.) Перемещения эти можно проследить и по биографиям. Вот у Давида (не смешивать с Марком) Азбеля. В 1919 году он, пареньком, беспрепятственно переехал из родного Чернигова в Москву. Уже у него были тут две тёти, – сперва к одной (в Гагаринский переулок, к уже упомянутой тёте Иде, «преуспевающей купчихе первой гильдии», а муж её вернулся из Америки); потом к другой, тёте Лёле, в 1-й Дом Советов («Националь»), где жила крупная советская знать. Шутка их соседа, прославленного позже Ульриха: «Странно, почему в «Национале» не открыть синагогу. Ведь здесь живут почти одни евреи». Переехавшая из Петербурга советская элита расселилась и во 2-м Доме Советов («Метрополь»), в 3-м (семинария в Божедомском пер.), в 4-м (Моховая-Воздвиженка) и 5-м (Шереметьевский пер.): «Из закрытого распределителя получали обильные пайки. Икра, сыр, масло, балыки не сходили со стола» (это 1920 год). «Всё было специальное, специально для новой элиты: детские сады, школы, клубы, библиотеки». (В 1921/22 году поволжского смертного голода и помощи АРА, в их «опытно-показательной» школе столовая из того фонда АРА с «американским завтраками»: сладкой рисовой кашей, какао, белым хлебом и омлетом». И «никто не помнил о том, как только что горланили, что всех буржуа нужно вздёрнуть на фонари».)

«Мальчишки из соседних домов ненавидели «домсоветовских» и при первой возможности нещадно били». Приходит нэп, «обитатели «Националя» стали… переселяться в комфортабельные квартиры, особняки, принадлежавшие ранее аристократам и буржуазии» (Азбель Д. До, во время и после. ВМ, Нью-Йорк. 1989. № 104. С. 192–226).

А. Солженицын, цитируя Д. Азбеля, В.С. Манделя и Г.А. Ландау, приходит к поразительным выводам: «домсоветовская элита» летом занимала дачи в Подмосковье, промышляла выгодной спекуляцией и распродажей, а молодые люди делали карьеру, занимая места в советском аппарате. «Так множество евреев вступало в советский правящий класс, – подвёл итоги своих размышлений А. Солженицын, – не только нечувствительного к русскому народу, не только неслиянного с русской историей, но и несущего все крайности террора своему населению» (Двести лет вместе. Ч. 2. М., 2002. С. 114–117).

Но были и такие, как Тан-Богораз, Бруцкус, Франк и многие другие, которые чувствовали себя «слиянными» с Россией, старались её познать, изучить её историю, характер русских людей, оказывать ей пользу своими знаниями и просвещением, выступать против всех немыслимых крайностей террора. Часть из них, как Богораз, не искали карьеры в структурах советского аппарата, другая, эмигрировав, сочувствовала и сострадала русскому народу. Многие из них приняли православие, но не отказывались верить и своим богам, своим книгам, своей истории, своему «рассеянию» по миру.