История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
14 июля 1928 года состоялось совещание коммунистов – членов правления ВАПП, на котором резко осудили тактическую линию этой дискуссии. «Я целиком согласен со статьями Авербаха и о Горьком, и против Астрова, – сказал А. Фадеев во вступительном слове. – Но в журнале все эти материалы занимают непропорционально много места, превращаясь в политическую линию. Нужен решительный перелом в линии журнала, в частности в отношении Горького. Надо вместе с Горьким пойти против правых настроений в писательской среде, широко осуществив лозунг самокритики» (Рукописный отдел ИМЛИ. Ф. 40. Оп. 1. Ед. хр. 2).
В связи с острой критикой Л. Авербах подал заявление в ЦК ВКП(б) с просьбой перевести его на партийную работу. ЦК ВКП(б) принял такое решение и направил Л. Авербаха в Азербайджан. 29 августа 1928 года коммунистическая фракция секретариата РАППа постановила, что уход Авербаха со своих литературных постов «имеет большое политическое значение и будет расцениваться как разгром «напостовства» (Там же). И делегировали В. Киршона, А. Фадеева, В. Ермилова и А. Караваеву в Секретариат ЦК ВКП(б) с просьбой довести до сведения парторганов
РАПП, соглашаясь с сутью полемики, принял более гибкую тактическую линию на сотрудничество с Горьким.
Но полемика продолжалась. В конце 1927 года Семён Родов основал в Новосибирске Сибирскую ассоциацию пролетарских писателей. В марте 1928 года возникла группа «Настоящее», которая полностью подпала под влияние Л. Авербаха и журнала «На литературном посту» и во всём следовала в их фарватере. Руководителем группы и журнала «Настоящее» стал член Сибирского крайкома ВКП(б) А.Л. Курс, ученик Семёна Родова и Леопольда Авербаха. В журнале «Настоящее» острой критике подвергались В. Зазубрин, М. Басов, И. Ерошин, С. Макаров, их объявили классовыми врагами и исключили из писательской организации. В июне 1929 года в «Известиях» со статьёй в их защиту выступил А.М. Горький, а затем в журнале «На литературном посту» – А. Селивановский. Но группа «Настоящее» тут же ответила Горькому: «Мы смеем уверить М. Горького, что за долгие годы его отсутствия пролетарская художественная литература окрепла значительно сильнее, чем он думает, что эта литература совсем не собирается сдавать свои позиции в борьбе против правых и откровенно реставрационных элементов в литературе. Эти позиции не будут сданы, хотя бы наш враг и действовал именем М. Горького» (Настоящее. 1929. № 5–7. С. 5).
В следующем номере журнала «Настоящее» публикуется ещё одна статья «Сибирский Пролеткульт протестует» против публикации Горького в «Известиях»: «Мы, пролеткультовцы, глубоко возмущены этим выпадом, расцениваем его как выступление изворотливого, маскирующегося врага на арене классовой борьбы в области искусства, с враждебной пролетариату, реакционной линией» (№ 8–9).
12 августа 1929 года А.Л. Курс на литературном совещании при Агитпропе Сибирского крайкома ВКП(б), заявив, что классовыми врагами являются Вячеслав Шишков, Сергей Сергеев-Ценский, Илья Сельвинский, Всеволод Иванов, и назвав правым уклонистом Анатолия Луначарского, а самыми позорными словами заклеймив рапповское руководство, высказал свои наставления и ЦК ВКП(б): «Чтобы партия могла успешно руководить литературой, осуществляя активное, непрерывное, последовательное наступление на классового врага на фронте литературы, партия должна иметь организационный фронт, состоящий из сильных коммунистически выдержанных отрядов. В ряды должны стать ВАПП, «Настоящее» и «Кузница» (Там же. С. 27).
ЦК ВКП(б) внимательно следил за этой литературной полемикой, понимая её огромный политический смысл: русская культура раскалывалась на мелкие потоки, дающие гораздо меньшие результаты, чем ожидалось.
25 декабря 1929 года ЦК ВКП(б) принял решение «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против М. Горького», в котором признал эти выступления «как грубо ошибочные и граничащие с хулиганством». «Подобные выступления части сибирских литераторов связаны с наличием грубых искривлений литературно-политической линии партии в некоторых сибирских организациях (группа «Настоящее», Пролеткульт, Сиб. АП) и в корне расходятся с отношением партии и рабочего класса к великому революционному писателю тов. М. Горькому, – говорилось в постановлении. И далее: ЦК ВКП(б) постановляет:
Объявить строгий выговор фракции ВКП(б) Сибирского Пролеткульта за участие в вынесении резолюции с хулиганскими выпадами против Горького.
Поставить на вид редакции журнала «Настоящее» за помещение на страницах журнала статьи с недопустимыми выпадами против Горького.
Отстранить тов. Курса от фактического редактирования журнала «Настоящее» и от обязанностей редактора газеты «Советская Сибирь», отозвав его в распоряжение ЦК ВКП(б).
ЦК ВКП(б) предлагает сибирскому крайкому усилить руководство литературными организациями Сибири (сибирский союз писателей, «Настоящее» и др.) и обеспечить наряду с решительной борьбой против буржуазных течений в литературе исправление «левых» перегибов в линии и деятельности литературных организаций» (Правда. 1929. 26 декабря).
До поры до времени ЦК ВКП(б) откладывал решение сложнейших литературных и эстетических вопросов до возвращения А.М. Горького в Москву.
14 мая 1931 года, в четверг, Горький вновь прибыл из Сорренто в Москву. И снова встречи, выступления, разговоры…
30 мая в доме Горького, на углу Спиридоновки и Малой Никитской, в бывшем особняке миллионера Рябушинского, собрались более сотни писателей разных направлений, чтобы обсудить очередные задачи современной русской литературы. Но большого разговора не получилось. Что-то настораживало писателей, чего-то они опасались. Снова обычно, как в последнее время, задиристо выступали напостовцы-рапповцы, бойко обвиняли «попутчиков» в том, что они, дескать, выбирают не актуальные темы, скатываются к безыдейности, аполитичности, так что дубинка журнальной критики чаще всего совершенно справедливо опускается на их головы; надо винить себя, а не дубинку рапповской критики. «Попутчики» обвиняли рапповцев в грубости и хамском тоне по отношению к уважаемым писателям, давно заслужившим доверие миллионного читателя. Писатель выбирает темы сам, что лучше знает в жизни, а не под диктовку передовиц газет «Правды» или «Известий». В ход бурной дискуссии
Горький не раз вмешивался, призывал к объединению всех современных писателей, не раз упоминал о воспитании читателей положительным опытом социалистического строительства.Об этом собрании у Горького много говорили в Москве и в Ленинграде. К. Федин, по разговорам и письмам от друзей, понял, что собрание произвело тяжкое впечатление, «словно у людей начисто выхолощена любовь к литературе». «О том, что литературное собрание было сумбурным и грустным, – писал Горький Федину 16 июня, – вам сообщили правильно, о том, что «любовь к литературе выхолощена», вы пишете верно. Никто не умеет говорить о литературе как целом, всякий говорит только о себе, точно он и есть – вся литература. Очень скучно! И очень плохо люди знают жизнь, как будто и знать её не хотят, а если и хотят, так с каким-то судейским – судебных следователей – садизмом ищут в ней преступного, ищут черты отрицательного значения. Очень удивляет меня эта профессиональная склонность к поискам всего, что, так или иначе, способно обидеть работу дня, дело жизни.
Не вразумительно говорю? Устал очень…» (Горький и современные писатели. М., 1963. С. 526).
А работы было хоть отбавляй. Тревожили заботы Шолохова, сначала он прислал телеграмму (рукопись третьей книги «Тихого Дона» ранее передал Горькому Фадеев), через несколько дней пришло от Шолохова подробное письмо о причинах Вёшенского восстания и причинах того, почему журнал «Октябрь» не печатает рукопись: «…У некоторых собратьев моих, читавших 6-ю ч. и не знающих того, что описываемое мною – исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение против 6-й ч. Они протестуют против «художественного вымысла», некогда уже претворённого в жизнь. Причём это предубеждение, засвидетельствованное пометками на полях рукописи, носит иногда прямо-таки смехотворный характер. В главе – вступление Красной армии в х. Татарский у меня есть такая фраза: «Всадники (красноармейцы), безобразно подпрыгивая, затряслись на драгунских сёдлах». Против этой фразы стоит черта, которая так и вопит: «Кто?! Красноармейцы безобразно подпрыгивали? Да разве же можно так о красноармейцах?! Да ведь это же– контрреволюция!..»
Тот, кто начертал сей возмущенный знак, уж наверное не знает, что кр-цы не кавалеристы, но бывшие в кавалерии, ездили в те времена отвратительно: спины-то у лошадей были побиты очень часто. Да и как можно ехать в драгунском седле, не подпрыгивая, «не улягая», ведь это же не казачье с высокими луками и подушкой. И по сравнению с казачьей посадкой каждый, даже прилично сидящий в драгунском седле, сидит плохо. Почему расчеркнувшийся товарищ возмутился и столь ретиво высказал мне свою революционность с 3 «р», – мне непонятно. Важно не то, что плохо ездили, а то, что, плохо ездивши, победили тех, кто отменно хорошо ездил. Ну, это пустяки и частности. Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест, наиболее дорогих мне (лирические куски и ещё кое-что. Занятно то, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то 3/4 нужно выбросить…» (ИМЛИ. Архив Горького. КГ-П-89-4-2).
Фадеев отказался печатать «Тихий Дон» без серьёзной творческой доработки. Только Сталин мог помочь в этом деле, и по договорённости ему послали рукопись. Вскоре состоялась встреча Сталина с Шолоховым на даче А.М. Горького под Москвой. Об этой встрече годы спустя М.А. Шолохов рассказал К.И. Прийме: «…И когда я присел к столу, – рассказывал Шолохов, – Сталин со мною заговорил… Говорил он один, а Горький сидел молча, курил папиросу и жёг над пепельницей спички… Вытаскивал из коробки одну за другой и жёг – за время беседы набросал полную пепельницу чёрных стружек… Сталин начал разговор со второго тома «Тихого Дона» вопросом: «Почему так мягко изображён генерал Корнилов? Надо бы его образ ужесточить…» Я ответил, что в разговорах Корнилова с генералом Лукомским, в его приказах Духонину и другим он изображён как враг весьма ожесточённый, готовый пролить народную кровь. Но субъективно он был генералом храбрым, отличившимся на австрийском фронте. В бою он был ранен, захвачен в плен, затем бежал из плена в Россию. Субъективно, как человек своей касты, он был честен, закончил я своё объяснение… Тогда Сталин спросил: «Как это – честен?! Раз человек шёл против народа, значит, он не мог быть честен!» Я ответил: «Субъективно честен, с позиций своего класса. Ведь он бежал из плена, значит, любил родину, руководствовался кодексом офицерской чести… Вот художественная правда и продиктовала мне показать его таким, каков он и есть в романе… Самым убедительным доказательством того, что он враг – душитель революции, являются приводимые в романе его приказы и распоряжения генералу Крымову – залить кровью Петроград и повесить всех депутатов Петроградского Совета!» Сталин, видимо, согласился со мною и задал вопрос: откуда я взял материалы о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южного фронта по отношению к казаку-середняку? Я ответил, что в романе всё строго документально. А в архивах документов предостаточно, но историки их обходят и зачастую Гражданскую войну на Дону показывают не с классовых позиций, а как борьбу сословную – всех казаков против всех иногородних, что не отвечает правде жизни. Историки скрывают произвол троцкистов на Дону и рассматривают донское казачество как «русскую Вандею!» Между тем на Дону было посложнее… Вандейцы, как известно, не братались с войсками Конвента французской буржуазной революции… А донские казаки в ответ на воззвания Донбюро и Реввоенсовета Республики открыли свой фронт и побратались с Красной армией. И тогда троцкисты, вопреки всем указаниям Ленина о союзе с середняком, обрушили массовые репрессии против казаков, открывших фронт. Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого, а затем скатились в лагерь контрреволюции… В этом суть трагедии народа!..