История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870-1890 годы
Шрифт:
Туниманов В. А. Творчество Достоевского. 1854–1862. Л., 1980. Фридлендер ГМ. Реализм Достоевского. М.; Д., 1964.
Чернышева Е. Г. Мотивы ветхозаветных преданий в ранних повестях Ф. М. Достоевского. В кн.: Страницы истории русской литературы. Сб. статей. К семидесятилетию В. И. Коровина. М., 2002.
Чернышева Е. Г. Неомифология сна: иенские романтики, А. А. Бес- тужев-Марлинский, Ф. М. Достоевский. В кн.: Чернышева Е. Г. Проблемы поэтики русской фантастической прозы 20–40-х годов XIX века. М., 2000.
Чирков Н. М. О стиле Достоевского. М., 1964.
Щенников Г. К. Достоевский и русский реализм. Свердловск, 1987.
Глава 14
Литературное движение 1880–1890-х годов
Два исторических события стоят у истоков литературной эпохи 1880–1890-х годов. Первое – открытие памятника А. С.
С торжествами 1880 г. была сопряжена надежда на сплочение сил русской интеллигенции под знаменем тех светлых идеалов истины, добра и красоты, которые так счастливо соединились в национальном гении Пушкина. В те знаменательные дни слова Ф. М. Достоевского о "всемирно отзывчивом", "всечеловеческом" даре Пушкина прозвучали как откровение. Достоевский буквально открыл глаза собравшимся на мировое призвание русской культуры. Она должна завершать миссию, начатую Пушкиным, "изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону". Эти заключительные слова, как признавался сам Достоевский в письме к жене, вызвали у слушателей бурю восторга: "Люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить".
Однако не прошло и года, как эти светлые надежды развеялись в прах. Бомба народовольца унесла вместе с жизнью императора и жизни оказавшихся случайно рядом прохожих. "Великая Пасха русской культуры" (именно так воспринимали пушкинские торжества 1880 г. многие современники) завершилась кровавым побоищем. Всем вдруг стало ясно, что до исполнения своего всемирного назначения, завещанного гением Пушкина, России еще далеко.
Основные идеологические концепции "Безвременья"
Проект долгожданной конституции, уже было подготовленный Александром II (по одной из версий, царя убили как раз в тот день, когда он должен был его подписать), навечно положили под сукно. Преемник убитого, Александр III, на первом же заседании правительственного кабинета счел обнародование проекта преждевременным актом. Он во всеуслышание заявил, что русское общество "не готово" к "демократической", цивилизованной свободе. Министр внутренних дел граф М. Т. Лорис-Меликов, сторонник политики "диктатуры сердца", немедленно был отправлен в отставку. "Ушами" и "глазами" новоиспеченного монарха становится Константин Петрович Победоносцев, обер-прокурор Святейшего Синода. Для Александра III он стал подлинным духовным отцом. А для России – "злым гением". В кабинете этого "государственного колдуна", заставленном колоссального размера письменным столом и бесчисленными полками книг ("он все читал, за всем следил, обо всем знал", свидетельствовал современник), зрели идеологические проекты, во многом предопределившие духовную атмосферу мрачного десятилетия.
Победоносцев развернул настоящий крестовый поход против интеллигенции. Основой прогресса он провозгласил "натуральную, земляную силу инерции", живущую в "простом" человеке, т. е. силу пресловутого "здравого смысла", силу привычки, не рассуждающего уважения к "традиции", мнению "старших", "отцов", "начальников", "властей" и, конечно, "церкви". Несомненно, к этим постулатам Победоносцева восходит знаменитый чеховский образ "человека в футляре", ревностно, как святыню, чтящего всякие запреты, правила и циркуляры, боящегося всякой самостоятельности мысли и принятия ответственных решений.
Кризис общественного сознания, переживаемый Россией в 1880-е годы, затронул и народническую идеологию. Ослабленное расколом и повальными арестами своих членов, народническое движение переживало далеко не лучшие времена. Потерпели окончательный крах надежды народников 1870-х на особый путь экономического развития России – через крестьянскую общину, минуя стадию капитализма. Увы, реальное миросозерцание русского крестьянина оказалось далеко от вожделенной идиллии патриархального, артельного труда. Бесстрашный взгляд Глеба Ивановича Успенского, одного из самых талантливых и остро мыслящих публицистов старой народнической гвардии, показал безотрадную картину расстройства крестьянской жизни, не миновавшей влияния частнособственнической психологии. Органическая, "природная" "власть земли" (так назывался известный очерк Успенского) сменилась в крестьянском сознании властью капитала. Рубль медленно, но верно "съедал"
устои, уклады, обычаи… Диалога между интеллигенцией и народом не получалось. Вчерашний крепостной видел в народнике "ряженого", чужака-горожанина и на все попытки образованного "ходока" влезть в его крестьянскую душу резко протестовал словами одного из героев так и озаглавленного очерка Успенского – "Не суйся!".Читая сегодня этот горько-правдивый очерк, невольно вспоминаешь до боли знакомую картину И. Е. Репина "Арест пропагандиста". Мрачная и озлобленная фигура "пропагандиста", группа безучастных к происходящему крестьян у окна и разбросанный вокруг по полу теперь уже никому ненужный конспиративный "мусор" вперемешку с окурками и грязью от полицейских сапог – не поэзией, а холодом и унылой, казенной "безнадегой" веет от этого "подвига гражданского самопожертвования", который сами народники часто любили сопоставлять чуть ли не с участью распятого Христа. Достаточно повнимательнее присмотреться к картине Репина, чтобы понять: интеллигенту 1880-х годов такие параллели представлялись скорее смешными, чуть ли не кощунственными.
Отказавшись от наследства 1860–1870-х годов, русское общество изжившей себя идеологии противопоставило две теории – "малых дел" и "личного самосовершенствования". Первая свое программное обоснование нашла на страницах газет "Неделя" и "Новое время", вторая – в поздней публицистике Льва Николаевича Толстого.
Апологетом теории "малых дел" выступил критик "Недели" Яков Васильевич Абрамов (отсюда другое название этой теории – "абрамовщина"). В своих статьях и книгах он призывал интеллигенцию к "тихой культурной работе" среди народа: в земствах, воскресных школах, больницах. Это была чисто либеральная программа, противопоставившая историческому эгоцентризму героев-одиночек, героев-"титанов" идеал "обыкновенного" работника на ниве народного просвещения, убежденного в том, что история идет своим мудрым, постепенным шагом и не нуждается в понуканиях и подхлестывании слишком нетерпеливых ревнителей народного блага. Не Пророк и непогрешимый Судья, а друг и помощник, разделяющий с народом все беды и радости, – таков идеал исторического деятеля в теории "малых дел". За подобной сменой ориентиров ощущалась вера "среднего интеллигента" 1880-х годов в культуру и плодотворное значение совместной, без крика и героической позы просветительской работы.
В это же время с проповедью личного самосовершенствования выступил Лев Николаевич Толстой. Во что верить, какими ценностями следует жить человеку в период ломки всех личных и общественных устоев – на эти животрепещущие вопросы современности писатель попытался ответить в своей знаменитой "Исповеди". По мнению Толстого, суть веры заключается не в исполнении обрядов, не в постах и молитвах, а в единстве жизни и веры. "Знать Бога и жить – одно и то же: Бог есть жизнь", – утверждал Толстой. Он мечтает о вере, обещающей человеку не загробное воздаяние, но дающей блаженство здесь, на земле. "Царство Божие внутри вас", – так называется другой трактат Толстого. Недаром писатель любил цитировать строчку любимого им Тютчева: "Лишь жить в себе самом умей!" Толстой выступает убежденным противником любой отвлеченной, извне навязанной человеку морали, любого надуманного, лично не пережитого знания. От науки он требует только "полезных" знаний, от деятелей искусства – единства жизни и творчества, от писателя – единства слова и дела. В трактате Толстого "Что такое искусство?" такая позиция оформилась в виде последовательно проведенного антиэстетизма, или, по-толстовски, "опрощения". Толстой настойчиво советует своим "образованным" коллегам "учиться писать" "у крестьянских детей". Вкус мужика, "человека труда", объявляется главным критерием художественной правды произведения искусства.
Оценивая объективно вклад и Л. Толстого, и создателей теории "малых дел" в формирование положительного мировоззрения русского общества 1880–1890-х годов, нужно сказать, что обе теории содержали в себе немало противоречий. Так, печальную, а подчас и скандальную известность принесли Толстому его несправедливая критика гениальных творений Шекспира и Пушкина, отрицание поэзии в целом как самостоятельной сферы творчества, ревизия православного катехизиса, основ семьи и брака. Кроме того, как Л. Толстой, так и Я. Абрамов имели своих многочисленных эпигонов, которые неизбежно утрировали и обессмысливали наиболее существенные идеи своих "кумиров". Так, теория "малых дел" в трактовке ее некоторых сторонников порой оборачивалась проповедью мелочной благотворительности, унизительным "задабриванием" неимущих и обездоленных, оголтело-мещанской моралью "премудрого Пескаря" ("Всяк сверчок должен знать свой шесток").