История всемирной литературы Т.5

Классицистские нормы здесь поэтому менее, в частности, строги, чем в свое время в западноевропейских литературах. Требования и образцы классицистских поэтик включают и отражают уже позднейшее, современное их авторам состояние западных (и собственной) литератур (ср. «Епистолу о стихотворстве» Сумарокова). Так, например, басня, жанр «низкий» в глазах Буало, не вызывала никакого предубеждения у законодателей эстетического вкуса в Польше, Венгрии.

Вместе с тем задачи формирования национального самосознания, освобождения от чужестранного гнета вносили в литературы Центральной и Юго-Восточной Европы возвышенно-патриотические настроения и стремления (подхваченные потом романтизмом и определившие его особую окраску). Даже борьбе вокруг языка эти задачи придавали особую драматическую остроту и эпическую высоту. И в онемечиваемых, и в отуречиваемых странах речь шла не только о создании и улучшении литературного языка, но нераздельно с этим и о его сохранении и эмансипации — о противодействии чужеродному языковому засилью. В Венгрии деятельность так называемых «обновителей» языка и литературы была прямым продолжением политического движения венгерских «якобинцев», которые антифеодальные (республиканские) цели соединяли с национально-освободительными.

То же можно сказать о несвойственном в общем западноевропейской классицистской драматургии тяготении к национально-исторической тематике. Если в Польше или в России почву для этого можно усматривать в сознаваемой передовыми дворянскими кругами необходимости создать централизованную монархию, то в Венгрии интерес к национальному прошлому питали прежде всего явные антигабсбургские тенденции. В обоих случаях, однако, классицистская драма своей патриотической этико-политической окраской несколько отличалась, отступала от западноевропейской.

Кроме того, в силу несчастливых исторических обстоятельств (долголетний чуженациональный гнет и преследования), которые стесняли и замедляли культурное развитие подавляющего большинства стран Юго-Восточной и Центральной Европы, особую, вспомогательную литературную роль, незнакомую в XVIII в. Западу, приобретал в них фольклор. У просветителей этой части Европы, особенно плебейски, демократически настроенных, он не встречал пренебрежительного отношения. Напротив, фольклорные образы, интонации, само мироощущение были (в Польше, Венгрии) орудием просветительской эмансипации литературы, помогая восстановить в ней национальную, народную традицию — в частности, оригинально, в ренессансном духе осмыслить рококо. Фольклор же, в свою очередь, питала, сохраняя и давая ему новую жизнь, давняя и непрекратившаяся освободительная народная борьба. В Венгрии, например, породившая свой фольклор антигабсбургская война Ракоци началась в 1703 г. как крестьянское восстание и продолжалась около десяти лет. Мы не говорим уже о непрерывно возбуждавшем творческую народную фантазию брожении, сопротивлении оттоманскому игу в южнославянских странах, в Греции и Албании.

Национальный общественный подъем, который после Великой французской революции пережил на Западе известную паузу, здесь в большинстве стран непрерывно нарастал вплоть до восстания Костюшко, революции 1848 г. и других демократических выступлений. И поэтому фольклорная линия национальной культуры (меньше стесняемая придворными, сословно-аристократическими, а также буржуазно-мещанскими канонами и вкусами) в Средней и Юго-Восточной Европе подчас заметней. Небезынтересно в этой связи, что виднейший венгерский поэт-просветитель Чоконаи-Витез — недоучившийся школяр, а большинство его произведений, ставших классическими в венгерской литературе, — жизнелюбиво-фольклорны по содержанию и форме.

И классицизм нельзя здесь поэтому просто уподобить западному (например, французскому XVII в.). Он не только преломляется сквозь призму идей энциклопедистов, творчества Вольтера, Руссо и не только принимает освободительно-патриотическую окраску. Складываясь в борьбе с косно-сословным сарматским (Польша) и контрреформационным иезуитским (Венгрия) барокко, он отчасти усваивает также барочно-фольклорные элементы. Сильнее и отчетливее всего классицизм вследствие специфических условий (критико-теоретическая деятельность образованных меценатов) заявил о себе в Польше. Но и там он выступил не в самом строгом и изысканном, а подчас почти простонародно пестром облачении (сошлемся хотя бы на традиции народно-ярмарочных представлений, бытовизм ситуаций и языка в комедиях Богомольца).

Многие литературы Юго-Восточной и Центральной Европы (болгарская, чешская, словацкая) в XVIII в., по выражению восточноевропейских просветителей, подчас как бы «возрождались» после длительного упадка, вызванного османским нашествием или габсбургским завоеванием. Отсюда — термин «национальное возрождение», которым нередко обозначается в них период Просвещения и романтизма. Это национальное возрождение не тождественно западноевропейскому Ренессансу. Национальному возрождению в Центральной и Юго-Восточной Европе не свойствен повышенный интерес к античности и т. п. Но роль новой «античности», несомненно, выполняло в известной мере собственное культурное наследие (а также соседних литератур и народов), в том числе ренессансное и не в последнюю очередь фольклорное. Фольклорно-ренессансный элемент был ферментом нового роста, носителем художественной преемственности, который и в барочном, классицистском или сентименталистском преломлении воплощал непрерывность и своеобразие традиций, свидетельствовал о внутренней органичности в этих литературах также и Просвещения, не сводимого к одним западным веяниям.

В поисках образцов художники, поэты, теоретики нового литературного подъема обращались, кроме западноевропейских, раньше всего к традициям Реформации и Ренессанса в своих странах. Но когда письменных традиций не хватало, они обращались к народному творчеству, которое часто помогало восстановить связь времен, перекинуть мосты через провалы, образовавшиеся в результате жестокого порабощения и преследований. В особенно же угнетенных, культурно обездоленных странах (как Словакия) оно и вообще оказалось почти единственным источником формирования новой литературы.

Борьба с завоевателями, которая вовлекала в общественное движение большие массы народа, с одной стороны, подготовила страны Центральной и Юго-Восточной Европы к восприятию просветительских идей, а с другой — побудила литературу обратиться к собственным национально-героическим и социально-освободительным художественным традициям, включая фольклорные. Не случаен поэтому тот сознательный интерес к фольклору у просветителей этих стран (Качич-Миошич в Хорватии, Палоци-Хорват в Венгрии), который выразился позже в собирании ими же народных песен. Это не только предромантическое явление, но и органическая потребность национального сопротивления, возрождения или обновления литературы. Язык песен если не ложился в основу, то по крайней мере помогал становлению литературного языка. Заложенное же в них народное жизневосприятие служило подчас опорой творческого вдохновения и кладезем художественных находок Чоконаи-Витезу и Фазекашу, Трембецкому, Красицкому или Заблоцкому.

Уже из сказанного видно, что литературы центра и юго-востока Европы во многом занимают как бы промежуточное, срединное положение между западноевропейской и русской, частью расходясь с одной, частью сходясь с другой. Видно также, что, несмотря даже на неблагоприятные исторические причины (национальное становление в условиях инонационального господства), литературы Центральной и Юго-Восточной Европы обладали своими внутренними самобытными возможностями. Недостаточно было бы поэтому говорить только об их «отставании» сравнительно, допустим, с западной. Перед нами — особый, но полноправный вид или тип литературного развития, которое, несмотря на затрудненность, задержку, обещало новый рост и подъем. Самим сознанием этой задержки ”отставания“ — и неразрывным с ним обращением к собственному (и зарубежному) культурному наследию — порождался, в частности, достойный всякого уважения морально-патриотический пафос тех благородных ревнителей отечественного образования, культуры и литературы, гордых своим призванием, счастливых верой в их будущее, которыми так богат в этой части Европы XVIII век. Это сознание было мощной движущей силой и дальнейшего развития среднеевропейских, южнославянских и балканских культур и литератур. На рубежах Европы Западной и Восточной уже тогда закладывались подготовленные прошлым и важные для ближайшего будущего качества и особенности, которые, развернувшись, принесли потом, в XIX и XX вв., этим странам и их литературам заслуженную известность и общеевропейское признание.

Таковы идеи (и, можно сказать, пафос) славяно-балканского единства. Тесное соседство многих национальностей в сердце Европы и на Балканах в общих государственных границах порождало не только трения, распри, но и понимание нераздельности исторических судеб, которое укрепляла вековая борьба против османских поработителей, австро-немецких угнетателей. Память об этой борьбе (которая, предшествуя образованию наций, была свободна от националистической ограниченности!) будила у многих просветителей мысли о необходимости дружбы народов, важности союза их и на будущие времена. Конкретно-политическую форму это стремление к солидарности обрело, например, у греческого поэта Ригаса, который выдвигал идею федерации балканских народов для свержения оттоманского ига. В иной, антигабсбургской форме она оживала у венгерских дворянских и крестьянских демократов начала XIX в., преломлялась отчасти в романтике славянской общности и т. д.

Убеждение, что дружба национальностей — залог свободы и счастья, не только хорошо гармонировало с просветительским принципом терпимости; оно становилось тем народным содержанием этого понятия, которое оно здесь подспудно приобретало. Так, популярность впоследствии на землях Габсбургской империи гетевской идеи «мировой литературы» нельзя объяснить одним лишь желанием подняться над национальной ограниченностью, цивилизоваться и догнать Европу. Эту популярность питало опять-таки взаимное уважение нужных друг другу, сильных сообща народов; понимание широкого значения, абсолютной художественной ценности даже самых малых, но своеобразных по облику литератур.