История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7
Шрифт:
— Я вас прощаю; но каким образом могу я вам это доказать?
— Продолжая заниматься любовью с моей дорогой сестрой, не слишком обращая на меня внимания.
Такое мне представлялось верхом комизма, и энтузиазм бросился мне в голову. Моя роль не должна была превратиться во вполне пассивную.
— Что скажешь, душа моя? — обратился я к своей блондиночке, — твоя героическая сестра, превыше всяческих похвал, хочет быть только зрительницей наших любовных трудов. Разве ты не чувствуешь себя достаточно щедрой, чтобы позволить ей стать тоже актрисой?
— Нет, дорогой друг; но это ты должен показать себя щедрым завтрашней ночью, разыгрывая ту же пьесу, с единственным отличием, что это Вероника будет играть мою роль, в то время, как я буду, как она даст нам пример этой ночью, с большим удовольствием, зрительницей.
— Это было бы замечательно, — говорит Вероника неискренне, если бы месье не решил уезжать на рассвете.
— Я останусь, очаровательная Вероника, но лишь для того, чтобы стало очевидно, что вы — обожаемая девочка.
— И что я люблю вас.
Я
Вероника, утвердившись в качестве зрителя и не желая ни во что вмешиваться, расположилась на своей стороне, приподняв подушку, положив на нее свой локоть и подложив руку под голову. Я приступил к исполнению фарса, как и должно, уверенный, что сыграю превосходно, поскольку зрительница внимательно наблюдала за действием. Я смотрел все время на нее, что она должна была отнести на счет моей вежливости; но она заметила, наконец, что мое доверие основано на интересе, который она испытывает к действию. Аннет ничего не видела, ее близорукость не позволяла ей заметить, куда устремлен мой взгляд. Каждый раз, когда в процессе пантомимы сдвигалось одеяло, Вероника старалась вернуть его на место, предлагая мне, как бы случайно, новую картину и наслаждаясь быстрым эффектом, производимым ею в моей душе, полной старания показать ей то активное воздействие, которое оказывает на мою душу ее шарм. В пылу великодушия она старалась выставить мне все свои сокровища, позволив с улыбкой догадываться, что она довольна тем, что я проникся ее мыслью. Она должна была поверить, что пьеса, которую я представляю, в сущности, не более чем репетиция той, что я должен играть с нею в следующую ночь, и ее воображение лишь усиливало очарование. Я думал так же, как она.
Вынудил отложить эту прекрасную игру Коста, который постучал в мою дверь, чтобы сказать, что фелука готова. Недовольный этим перерывом, я подошел к двери и сказал ему, чтобы оплатил еще день хозяину и сказал, чтобы тот был готов назавтра. Вернувшись в кровать, я увидел, что мои подружки рады моей честности.
Нам надо было поспать, но пьеса не должна была окончиться, из-за задержки, как всегда, неприятной, перерывом. Это должен был быть не более чем антракт, и я должен был продолжить партию после перерыва, который природа сделала для меня необходимым. Я предложил омовение, что вызвало смех у Аннет, и что Вероника нашла честным, достойным и правильным. При этой освежающей процедуре, явившейся новой закуской, я легко уговорил ее нас сымитировать; две сестры оказывали друг другу взаимные услуги в разных позах, исполненных так, что я нашел предпочтительной всем прочим роль зрителя.
После омовений, при которых нежные щекотания сопровождались изящными смешками, мы вернулись на сцену, где я должен был представить последний акт. Мне не терпелось его исполнить, и я был уверен, что справлюсь с ним с честью, рассчитывая, однако, на Аннет. Без нее диалог не мог бы состояться. Но слишком юная девочка, как я уже и предвидел, забыла свою роль. Жестокий бог, который сыграл с ней на этот раз шутку, был Морфей. Вероника рассмеялась, когда увидела ее заснувшей, и я должен был тоже смеяться, поняв, что она спит как убитая. Необходимо было ее оживить, и Амур должен был бы тому способствовать. Такая развязка приобретала вид катастрофы. Какая досада, говорили мне глаза Вероники, но она говорила мне это только глазами. Она опасалась, как и я, взять на себя роль Аннет без того, чтобы попросить у меня позволения, я же ждал, что она меня пригласит. Я счел своим долгом воздерживаться от посягательства на пьесу, которая должна была начаться только в следующую ночь. Вероника пошла спать в свою постель, и я проспал с Аннет до полудня.
Мы провели день в очень интересных разговорах по поводу нашей собственной истории и решили поесть только один раз, усевшись за стол лишь с наступлением ночи. Мы провели там два часа, насыщая свой аппетит изысканными яствами и бросая дерзкий вызов Бахусу. Мы поднялись, когда увидели Аннет добычей неодолимого сна. Мы не сочли, однако, это небольшое несчастье способным помешать нашей маленькой пьесе. Аннет оказалась неспособна играть роль зрителя, и ослепительные чары Вероники захватывали меня так, что не было никакой необходимости смотреть при этом на посторонних. Мы пошли ложиться и, в объятиях друг друга, провели больше часа, ничего не делая и не шевелясь. Догадываясь о причине, Вероника из вежливости мне ничего не говорила, и ее сдержанность мне нравилась. Она сдерживалась, не прерывая своих ласк, но я бесился. Я ничего не понимал. Такое несчастье случалось со мной лишь в результате долгой работы, скрепленной моей кровью, или из-за сильного удивления, способного подавить все мои естественные способности, как это случилось у меня с Жавоттой, когда я вышел из Великого Круга и решил, что меня сейчас поразит молния. Но в этом случае, в котором я находился, в цветущем возрасте, с девушкой, у которой было все, чтобы нравиться, которая меня очаровала, которую я видел согласной и нежной, расположенной не отказывать мне ни в чем, чего бы я ни захотел или смел попросить, — такого я не мог постигнуть, и от этого я приходил в отчаяние. Вынужденный, в конце концов, сбросить маску и поговорить разумно, я первый пожаловался на
свое несчастье.— Вы слишком много сделали вчера, — ответила она, — вы слишком много пили ликеров за ужином. Не переживайте, дорогой друг, потому что я уверена, что вы меня любите. Перестаньте пытаться насиловать природу, потому что ваши усилия лишь приведут к ее ослаблению. Мне кажется, что спокойный сон — единственное средство, к которому вы должны прибегнуть, чтобы снова стать мужчиной. Мне это не нужно, но не беспокойтесь обо мне. Давайте, спите. Мы займемся любовью потом.
После этого краткого вразумления, которое показалось мне и мудрым и скромным, Вероника повернулась ко мне спиной, и я поступил так же. Мне было ясно, что я могу надеяться только на сон, и я решился на это, но впустую. Та же природа, которая лишила меня возможности работать, отринула от меня сон. Мои воспаленные нервы не хотели расслабиться; забытье, которого я желал, им не было необходимо, и им совсем не нравилась идея, что их согласие имеет что-то общее с тем, что мне необходимо, чтобы быть в состоянии удовлетворить мои любовные порывы. Мои пламенные чувства желали, наоборот, бодрствовать, чтобы быть свидетелями моего наслаждения, и, далекие от того, чтобы, вопреки мне, забыться сном, они должны были мне этого желать и имели право сетовать, что, вопреки здравому смыслу, я пытался притушить силу, необходимую для того, чтобы удовлетворить требования Амура, чье действие и божественная радость есть именно то, что их более всего затрагивает, и в чем они участвуют, ведь любовные чары никогда не могут скрыться, если они уже присутствуют. Именно поэтому в горячке и в невозможности заснуть я пытался утешиться, предаваясь физико-метафизическому анализу моих чувств, чтобы иметь полное основание жаловаться только на себя. В заключение, я был удовлетворен. Удовлетворен тем, что счел себя дееспособным! Странное удовлетворение; но единственно пригодное, чтобы философ, удрученный несчастьем, почувствовал себя счастливым. Человек, будучи неправым, обретает великую победу, если, осознав себя виновным, признается сам себе в этом. Это единственное счастье, которое я ощущаю сегодня, когда беседую сам с собой. Во всю мою жизнь все несчастья, что случались со мной, происходили только из-за моих ошибок, и я приписываю случайному сочетанию обстоятельств почти все удачи, что со мной случались; по правде говоря, это немного несправедливо и оскорбительно. Но таков человек. Я буду безумен, если в разговорах с самим собой сочту себя несчастным не из-за моих собственных ошибок, потому что я не буду знать, где искать их причины, по крайней мере если я не считаю себя глупцом. Я знаю, что я не глупец. Глупец — тот, другой, глупый мой сосед, которому нравится меня убеждать, что глупцы рассуждают лучше, чем мы. «Я соглашусь с вами, — скажу я ему, — что они рассуждают лучше, чем вы, но не лучше, чем я». Этот ответ доставит мне врага, хотя и содержит половину его утверждения.
Вероника провела три часа в объятиях сна и была удивлена, когда я сказал ей, что нисколько не отдыхал. Она нашла меня в таком же ничтожном состоянии, как и оставила, и я, в конце концов, обеспокоил ее, когда захотел, может быть чересчур горячо, убедить ее в том, что это несчастье происходит не из-за моей дурной воли. стараясь приписать его себе самой, и в то же время огорченная мыслью, что такое может быть, она стала пытаться разрушить то очарование, которое сделало меня неспособным. Для достижения своей цели, она использовала средства, которые я считал непобедимыми, и я напрасно пытался ей воспрепятствовать, но все было впустую. Мое отчаяние сравнялось с ее собственным, когда я понял, что надо прекращать игру, обескураженный, униженный и раздосадованный почти до слез. Она покинула меня, ничего не говоря, и оставила в печальной необходимости провести в одиночестве два или три часа, что оставались до возвращения Авроры. Багаж мой был собран. Бессонница меня не покидала.
На рассвете Коста пришел сказать, что ветер сильный и противный, и что фелука не сможет его преодолеть.
— Мы отправимся, как только позволит погода, ответил я.
После чего я поднялся, зажег огонь и сел писать.
Два или три часа спустя мне захотелось спать, я лек в кровать и проспал восемь часов. По своем пробуждении я почувствовал себя спокойным, но без всякого желания смеяться. Обе сестры обрадовались этому, и я думал, что замечу в Веронике некий упрек, и она имела к этому основание. Я чувствовал за собой вину, что не остался. Перед тем, как сесть за стол, я сделал ей подарок в сотню цехинови так же поступил с Аннет, которая этого не ожидала, так как думала, что получила достаточно.
Ближе к полуночи хозяин фелуки пришел сказать, что погода хорошая, и я с ними попрощался. Я увидел, что Вероника плачет, но я знал, почему. Я отплыл на Леричи со своими двумя слугами и причалил туда на следующий день, сразу наняв почтовых лошадей, чтобы направиться в Ливорно. Но вот маленькое поучительное событие, вполне подходящее к серьезности моей истории и не очень достойное быть сообщенным читателю, который ее с удовольствием читает.
Глава VII
Ловкое мошенничество. Происшествие в Ливорно. Пиза и Корилья. Мое мнение о косоглазии. Флоренция. Я встречаю Терезу. Мой сын. Ла Корличелли.
Видя, что я внимательно разглядываю четырех лошадей, которых мне запрягают, ко мне подошел человек, на лицо которого я не обратил внимания, и спросил, хочу ли я оплатить проезд вперед или на станции.
— Заплачу сейчас. Вот вам португез , принесите мне сдачу.
— Через секундочку.