История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7
Шрифт:
Десять минут спустя, а именно тогда, когда я пошел спросить сдачу с моего португеза , появляется хозяин почты, который спрашивает денег за проезд.
— Я уже заплатил и жду сдачу с моего португеза . Разве не вам я его дал?
— Мне? Прошу прощения, нет.
— Кому же я его дал?
— Это у вас надо спросить.
— Проклятье. Это может быть только кто-то из ваших людей.
Я говорю на повышенных тонах. Меня обступают кругом; хозяин почты спрашивает, кто получил от меня португез ; никто ничего не знает. Я ругаюсь, я посылаю все к черту, затем понимаю свою ошибку, плачу во второй раз и смеюсь по поводу ловкого мошенника, который так искусно меня надул. Так и учатся жизни. С этого дня я платил на почте только
В Ливорно, остановившись в лучшей гостинице, я узнал, что тут есть комедия. Мне, к несчастью, пришло в голову туда пойти; Меня узнал актер, подошел ко мне, выразил радость от того, что меня увидел, я пригласил его поужинать со мной, он представил мне человека, как он сказал, превосходного поэта и большого противника аббата Кьяри, которого я не любил, потому что он сделал на меня оскорбительную сатиру, а я за нее не отомстил. Этот якобы поэт был генуэзец, его звали Джакомо Пассано, и он написал против аббата Кьяри три сотни сонетов. Он сказал мне, что если бы он мог их напечатать, аббат умер бы от ярости. Это меня насмешило. Достав рукопись из кармана, он прочитал мне дюжину, я счел их средними. Когда сонет посредственный, он плох, потому что он должен быть изысканным.
Если бы я дал себе времени рассмотреть физиономию этого человека, которому было лет пятьдесят, я бы понял, что он мошенник; но его сонеты против Кьяри меня отвлекли. Я прочел на фронтисписе его манускрипта: «Чиарейда Асканио Погомаса».
— Это, — сказал он мне, — чистейшая анаграмма моего имени при крещении и фамилии; полюбуйтесь, прошу вас, совершенством моей анаграммы.
Эта глупость снова заставила меня посмеяться. Каждый из его сонетов представлял из себя болтологическую пошлость, заканчивающуюся утверждением, что аббат Кьяри — коллеоне. Он этого не доказывал, но говорил, что так это и есть, и этого могло быть достаточно, чтобы причинить огорчение этому брешианскому священнику, который, впрочем, не был коллеоне , а был человек умный и поэт, который, если знать театр, превзошел Гольдони, потому что лучше владел языком. Это слово коллеоне , которое просто означает «тестикула», принято в Италии в значении дурак, как говорят во Франции колон , а в Германии факен вместо безмозглый . В Германии нет ничего оскорбительнее, чем слово колон , как во Франции — факен [21] .
21
русский аналог — мудак — прим. перев.
Чтобы отделаться, я говорю этому Пассано, что ему надо будет напечатать свою Чиареиду .
— Я хочу продать ее печатнику, потому что я недостаточно богат, чтобы печатать ее за свой счет, но печатники здесь все нищие и невежды; и еще — пресса здесь приниженная, считают, что слово коллеоне неприличное. Если бы я мог поехать в Швейцарию, я уверен, что справился бы с этим делом; но у меня нет и шести цехинов. На самом деле, я пошел бы туда пешком.
— А в Швейцарии, где нет комедиантов, — говорю я ему, — как вы там выживете?
— Я умею рисовать миниатюры. Взгляните.
Он дает мне маленькие овальные пластинки из слоновой кости, трех-четырех дюймов с порнографическими изображениями, плохо нарисованными и еще хуже раскрашенными. Я предлагаю рекомендовать его в Берне и после ужина пишу ему письмо и дарю ему шесть цехинов, лишь бы он ушел. Он изо всех сил хочет мне вручить шесть экземпляров своей живописной продукции, но я этого не хочу. Я сделал глупость, рекомендовав его М. М.Ф., отцу очаровательной Сары. Я сказал ему написать мне в Рим через банкира Беллони.
На следующий день я отправился обедать в Пизу, в гостиницу Юзара, где оставался два дня. Я купил у англичанина очень красивую двухместную коляску с откидным сидением еще для двоих. Этот англичанин отвел
меня к знаменитой поэтессе Корилле, с которой я хотел познакомиться. Она оказала мне честь сымпровизировать и очаровала меня, но не своим пением и не своей красотой, но прелестными вещичками, которые она говорила хорошими стихами и на безупречном итальянском. Эта женщина была страба (косоглазая) , какой древние рисовали Венеру, я никогда не мог понять, почему, потому что косая богиня красоты мне всегда казалась большой нелепостью. Когда Корила, говорят, фиксирует во время пения свои косые глаза на ком-нибудь из присутствующих, она уверена, что влюбит его в себя. Слава богу, на мне она его не фиксировала; повидимому, она меня не захотела.Во Флоренции я остановился на мосту Карраха, у доктора Ваннини, который мне сразу сказал, что он недостойный академик де ла Круска . Я занял апартаменты, окна которых выходили на набережную Арно, примыкая к прекрасной террасе. Я нанял также городскую коляску и местного лакея, велев сразу одеть кучера и лакея в голубую с красным ливрею г-на де Брагадин. Я не хотел быть самозванцем, но желал лишь представиться. На следующий день я вышел в одиночку, пешком, в рединготе, чтобы осмотреть Флоренцию, не будучи никем замечен, и после обеда отправился на комедию, чтобы услышать Арлекина Хоффи, который владел, заслуженно, высшей репутацией, и лично иметь возможность судить о флорентийцах, о которых говорили много хорошего, и которые мне не понравились. Лишь Пертичи доставил мне удовольствие. Не имея больше возможности петь, потому что стал стар, он стал комедиантом.
На следующий день я пошел знакомиться с банкиром Сассо Сасси, к которому у меня было значительное кредитное письмо, и, пообедав в одиночестве, оделся комильфо и отправился в оперу на улице Делла Пергола, взяв ложу около оркестра, скорее, чтобы видеть актрис, чем чтобы лучше слышать музыку, к которой я никогда не был расположен.
Но каков был сюрприз, когда я увидел первую певицу! Я узнал Терезу, которую, после того, как она сняла маску Беллино, я оставил в Римини в начале 1744 года. Эта Тереза, на которой, конечно, я бы женился, если бы г-ну де Гаж не вздумалось меня арестовать. Через семнадцать лет я увидел ее на сцене, прекрасную, свежую, и она показалась мне такой же молодой, какой я ее оставил. Я оберегаю ее престиж; я решаю, что это, должно быть, не она, потому что, исполняя арию она случайно бросает взгляд на меня и больше меня не замечает. Потом я решаю, что не ошибся. В конце своей арии она выходит и, едва оказавшись за кулисой, оборачивается и говорит мне жестами, что надо поговорить.
Я выхожу из ложи с сердечным трепетом, которому не нахожу основания, потому что, оставив о Терезе самые счастливые воспоминания, я чувствую по отношению к ней вину лишь в том, что не ответил на ее последнее письмо, которое она мне написала из Неаполя тринадцать лет назад. Я направился в театр скорее увидеть, чем кончится эта беседа, чем узнать, что с ней произошло за эти тринадцать лет, которые теперь в моих условиях казались мне веком.
Я подошел к двери, ведущей на сцену, и увидел ее вверху небольшой лестницы, говорящей с мужчиной из охраны, чтобы меня пропустили.
Я подхожу к ней, и мы оба молчим. Я беру ее руку и подношу к своей груди, чтобы дать ей почувствовать мое сердце, которое, казалось, готово выскочить наружу.
Не могу сказать тебе, что со мною было, — говорит мне она, — но я думала, что от удивления упаду в оркестр, и не знаю, как я смогла окончить свою арию. Несчастная! Я должна ужинать в городе, я не буду сегодня спать, я жду тебя в восемь часов утра. Где ты остановился?
— У Ваннини.
Под каким именем?
— Под собственным.
— С какого дня ты здесь?
— Со вчерашнего.
— Ты надолго во Флоренции?
— На столько, насколько захочешь.
— Ты женат?
— Нет.
— Проклятый ужин! Какой день! Убирайся, я должна выходить. Прощай, до завтра, в семь часов.
Секунду назад она сказала в восемь. Я иду в партер и вспоминаю, что не спросил у нее ни ее имени, места жительства; Но легко все это узнать. Она играет роль Манданы. Потом я рассмотрел ее лучше и в игре, где она исполнила речитатив, и нашел, что она уникальна. Я спрашиваю у молодого человека, хорошо одетого, сидящего рядом со мной, имя этой великой актрисы.