Истребитель
Шрифт:
Но, провалившись в окошко вонючей густой жижи, окружённое светлым влажным мхом и зелёной молодой морошкой, он заохал, лихорадочно отталкиваясь от кочек, подтянул нелёгкое тело к бугорку твёрдой на его взгляд почвы и с трудом вылез из цепких объятий болота.
Сзади, среди руин самолёта, кто-то застонал. Мисин испуганно, но в то же время обрадованно оглянулся.
Это уже был не «ЯК-40» Шуменского авиапредприятия, а гора металлолома, пластика, тряпья и взрытой земли, окутанная облаком дыма и языками огня.
Опять где-то там позвали на помощь голосом, рвущим все жилы.
Мисин не знал, точнее,
Ковыляя к пепелищу, Сергей Олегович отметил про себя, что у него неполадки с ногой, да и рука побаливает. Отсутствие на голове почти всех волос, опалённых огненной волной и жаром, он ещё не обнаружил. Просто чесалась и немного ныла голова.
Рука и нога, особенно правая, были сильно ушиблены.
Подобравшись к завалу, Мисин почувствовал горячее дыхание кострища. По остову лайнера сползали там-сям куски грязи, обломки его уже не отдавали белизной и чистотой обшивки: всюду чёрными пятнами обозначалась обгорелая поверхность корпуса.
Вонь жжёного пенопласта, материи, человеческого мяса и резины, а также неприятный запах болотины вызывали спазмы.
Мисин сморщился и зажал грязной рукой нос.
Глаза ел едкий дым, кожа чесалась, горло высохло и, вероятно, уже трескалось. Мозг кипел попутно с водой болота, попавшей на куски обшивки самолёта.
Кипел. Он жив! Но какой ценой! ЖИВ!!! Этому гаду не удалось покончить с ним, с НИМ, десятым членом Правления, десятым почётным гражданином города, «крёстным отцом», великим мафиози! Не удалось!
Пусть он теперь думает, что Мисин погиб! Пусть будет уверен.
А ОН будет жить и торжествовать! Наслаждаться Свободой и Жизнью!
Всё! Он ЖИВ!
Мисин брёл среди скелета бывшего уже лайнера. И увидел.
Гуньков, личный телохранитель Мисина, лежал под пылающей плитой пластика, некогда служившей перегородкой туалета и салона. Огонь начал пожирать его рваную, измятую одежду. Уже запахло плотью. Горелой плотью.
Гуньков снова застонал. Мисин молча схватил его за ноги и потянул на себя. Тело не поддалось. Рванул, прилагая все усилия. И резко вытащил охранника-амбала наружу.
Тот потерял сознание от боли. Мисин с ужасом обнаружил на парне открытый перелом плеча. Страшные раны головы и лица дополняли прискорбную отвратительную картину. Мисин узнал-то своего подручного только по когда-то светлым брюкам.
Гуньков пришёл в себя через минуту. Здоровый мужик!
Окинул шефа заплывшим оком и разлепил разбитые губы:
– Живой! Я живой, шеф?!
– Да, Костя, да! Этот пад… я хотел сказать, самолёт разбился! Упал. Взорвался. Мы с тобой одни…
Рядом, в куче заклёпанного алюминия, промычали нечеловеческим голосом. Мисин тут же забыл про Гунькова и кинулся разгребать обгоревший хлам.
Женщина лет тридцати пяти шевельнулась. Мисин ужаснулся, увидев лужу крови под ней.
У бедняжки были переломаны ноги, неестественно вывернута за спину рука и стёрта кожа половины лица. Маска смерти начала накрывать её. До конца оставались минуты. Это понял и несведущий в медицинских делах Мисин.
Он оставил женщину умирать и опять подсел к Гунькову.
– Ходить сможешь?
– Не знаю, шеф. Что со мной?
– Рука сломана,
да башка ранена. Надо идти… надо уходить! – сказал Мисин, помогая охраннику встать.– Где мы?
– Болото какое-то. Под Сургутом где-то. Чёрт его знает!
– А ты… шеф… ты хорошо отделался! – промычал Гуньков.
– Повезло немного, – буркнул в ответ Мисин, под руку выводя раненого с места катастрофы, – теперь бы до леса целыми добраться!
– А… ну его! – сказал тихо Гуньков и сплюнул кровавую слюну.
Мисин не представлял, как будет добираться до опушки, до суши, вместе с этой ношей, с обузой. Тащил парня и матерился. Про себя. Вслух что-то не хотелось.
Сто метров прошли за двадцать минут. По кочкам и островкам. Теперь предстояла самая трудная дистанция. Смертельный переход.
– Ну что, пошли, шеф! Двум смертям не бывать! – угрюмо сказал Гуньков, подавшись вперёд уже самостоятельно.
– Не бывать! – вторил ему Мисин ещё более удручённо.
Нажав кое-какие кнопочки и запустив в эфир роковую волну смертельного сигнала, Никита бросил дистанционный пусковой датчик на тахту и плюхнулся рядом, до хруста в суставах потянувшись во весь рост.
– Устал? – спросила Ирина, присаживаясь рядом.
– Есть немного!
– Хочешь, массаж сделаю?
– Да ладно, ты сама вон не своя!
Молчание длилось недолго. Филин вылез из ванны и забренчал посудой на кухне. В комнате витала прохлада, несмотря на жаркие дни. Причина была одна: кондиционер у окна.
– Что теперь, Никита? Что будем делать дальше? Ты ведь закончил с «ДЕСЯТКОЙ»! – сказала Ирина, повернув лицо к парню и разглядывая его более чем внимательно.
– С ними – да! Осталась мелочь: Чесновский, Мегафаров, решить кое-что с газетой, поговорить с женой, с Татьяной моей… – Никита вздохнул и глубоко задумался.
– Тебе тяжело? – шепнула Сазонова, взяв парня за руку.
– Да, очень!
– Почему?
– Извини меня, но это глупый вопросик! Чего я добился, Ира, чего? Истребил «ДЕСЯТКУ» – и попутно пару десятков подобных, только более отъявленных. И всё! При этом потерял всё: прежнюю свободу, любимую жену, родных, друзей, дом. Теперь, как побитая собака, бегу прочь! Гонимый. А награда за всё это?! В мире стало меньше на три десятка неверных, а к лучшему-то так и не пошло! Придут такие же – Чесновские, Мегафаровы, азербайджанцы, другие хачики, которых в городе уже больше, чем славян. Словно не Китай самая плодовитая страна, а Кавказ! Дерьмо какое-то получается! Что, что я сделал? Лучше? Да, я очистил Шумень от мафии, я дал пинок всей этой братии! Но скоро опять будет всё по-старому, Ира! Всё вернётся на круги своя. Как пить дать! И так на сердце сейчас стрёмно, веришь?!
– Ложись, Никит, тебе нужен массажик! – кивнула Ирина и перевернула парня на живот, расстёгивая ему сорочку.
Когда руки Черёмухи нежно и легко прикоснулись к голой коже Топоркова, тот уже дремал. Бессонная ночь и долгое напряжение сделали своё: сон неумолимым грузом придавил Никиту и кинул его в забытьё. Последнее, что он успел сказать, уже нечленораздельно:
– Ир… отключим потом… надо самолёты… мины…
Вошедший в комнату Карпов понимающе улыбнулся и тихо промолвил, пережёвывая бутерброд с ветчиной: