Итальянец

— Такое лицо трудно забыть, — ответил он. — Припоминаю, что видел его не однажды.

— Где вы видели его, ваша светлость?

— У себя во дворце, в Неаполе; вы сами представили мне этого человека.

— Верно, — подтвердил Скедони.

— Отчего же теперь вы обвиняете его в клевете, — заметил маркиз, — если сами же признаете, что подстрекали его к подобным действиям?

— О Небо! — вскричал Вивальди. — Значит, как я и подозревал, именно этот монах, отец Никола, и есть низкий очернитель Эллены ди Розальба!

— Совершенно справедливо, — согласился Скедони. — И с целью оправдания…

— Но вы признаете себя изобретателем этих гнусных измышлений? — страстно прервал его Вивальди. — Вы, кто совсем недавно объявил себя ее отцом!

Едва у Вивальди вырвались эти слова, как он пожалел о своей неосторожности, ибо до сих пор не сообщил маркизу, что Скедони объявил Эллену ди Розальба своей дочерью.

Юноша тотчас почувствовал, что столь внезапное разоблачение, да еще в самый неподходящий момент, может оказаться роковым для его надежд и что ввиду столь необычайных и непредвиденных обстоятельств, маркиз отныне посчитает себя вправе пренебречь обещанием, данным умирающей супруге. Изумление маркиза, узнавшего подобную новость, трудно даже вообразить: он недоуменно воззрился на сына, ожидая объяснений, а затем с нескрываемым отвращением перевел взгляд на духовника; но Вивальди пребывал в таком смятении чувств, что не был способен ни на какие объяснения и попросил отца воздержаться от каких-либо предположений до тех пор, пока они не останутся наедине.

Маркиз не стал вдаваться в дальнейшие расспросы, но было ясно, что он уже составил себе вполне определенное мнение и принял решение относительно брака Винчен-цио.

— Так, выходит, ты измыслил всю эту злостную клевету! — повторил Вивальди.

— Выслушайте меня! — воскликнул Скедони голосом глухим и страшным вследствие тяжкой борьбы между силой духа и слабостью тела. — Выслушайте меня!

Он умолк, будучи не в состоянии быстро справиться с немощью, вызванной чрезмерным напряжением, и лишь немного погодя продолжал:

— Я уже объявил и настаиваю на этом: Эллена ди Розальба, названная так, догадываюсь, с целью сокрытия ее от недостойного отца, приходится мне родной дочерью!

Вивальди застонал в приливе невыносимого отчаяния, но более не пытался прервать речь Скедони. Однако маркиз внезапно оживился.

— Итак, я приглашен сюда, — сказал он, — с тем чтобы выслушать, как вы защищаете свою дочь? Но кем бы ни была эта самая синьора Розальба, что мне за дело, виновна она в чем-либо или нет?

Вивальди невероятным усилием воли подавил желание высказать чувства, охватившие его при этих словах отца. Они же, казалось, пробудили душевную крепость Скедони.

— Эллена происходит из благородного дома, — высокомерно заявил исповедник, приподнявшись на своем ложе. — Во мне вы видите последнего графа ди Бруно.

Маркиз презрительно усмехнулся.

— Я взываю к тебе, Никола ди Дзампари, — продолжал Скедони. — Не так давно ты выступил в роли рьяного поборника справедливости. Заклинаю тебя и сейчас, в присутствии данных свидетелей воздать должное истине и подтвердить, что Эллена ди Розальба не повинна ни в одном из тех дурных поступков, о которых ты говорил маркизу ди Вивальди!

— Негодяй! И ты колеблешься! — бросил Вивальди в лицо монаху. — Не спешишь снять с ее имени гнусную клевету, лишившую ее душевного покоя, и, быть может, навеки! Будешь ли ты упорствовать…

— Позволь мне положить конец затруднению, — перебил маркиз сына, — и завершить на этом беседу; я вижу, мое присутствие понадобилось для целей, не имеющих до меня ни малейшего касательства.

Прежде чем духовник собрался с ответом, маркиз повернулся и направился к выходу, но бурное отчаяние сына остановило его; это позволило Скедони довести до его сведения, что хотя он начал с самого дорогого его сердцу — с оправдания Эллены, но не ради него одного настаивал на сегодняшней встрече.

— Если вы согласитесь выслушать доводы, свидетельствующие о невинности моей дочери, вы неизбежно поймете, синьор, что, как бы низко я ни пал, я все же приложил все старания, чтобы по возможности устранить зло, которому сам способствовал. Вы согласитесь, что сообщенное мной чрезвычайно существенно для душевного покоя маркиза ди Вивальди, какими бы высокими ни казались теперь его положение и богатство.

Последняя фраза Скедони грозила свести на нет весь эффект предыдущей: маркиз, чья гордыня была уязвлена, шагнул было к двери, но вновь остановился и, руководствуясь предположением, что дело, о котором упомянул Скедони, так или иначе связано с освобождением сына, согласился выслушать признания монаха.

Отец Никола тем временем тщательно взвешивал, что выбрать: согласиться ли с необходимостью признать себя клеветником или попытаться такого признания избежать; и только решительное поведение Вивальди, который, по-видимому, не сомневался в виновности монаха, заставило его устрашиться грозных последствий дальнейшего запирательства — ни угрызения совести, ни призыв Скедони не возымели бы на него ни малейшего действия. После множества уверток и отговорок, посредством которых он силился себя выгородить, возлагая весь замысел позорной каверзы на Скедони, монах признался, что уступил изощренным домогательствам исповедника и воспользовался доверчивостью маркиза, дабы выставить поведение Элле-ны ди Розальба в самом неприглядном свете. Признание было скреплено присягой, и Скедони, задавая монаху вопросы, скрупулезнейшим образом тщился выявить малейшие подробности дела, с тем чтобы даже самый предубежденный слушатель убедился в истинности данных показаний, а самый бездушный — вознегодовал на клеветника и проникся жалостью к его жертве. Присутствующие восприняли рассказ монаха по-разному. Маркиз выслушал все повествование с каменным лицом, однако с должным вниманием. Вивальди ловил каждое слово, не шелохнувшись и не сводя глаз с отца Николы, неотрывно впившись в него взором, словно хотел проникнуть в самую его душу; когда монах умолк, торжествующая улыбка озарила лицо юноши; взглянув на маркиза, он попросил его подтвердить: теперь он верит, что Эллена стала жертвой клеветы. Холодный взгляд, который вместо ответа бросил на него маркиз, поразил взволнованного юношу в самое сердце: ему вдруг стало понятно, что отцу совершенно безразлична несправедливость, причиненная невинной беспомощной девушке; более того, маркиз, как показалось Вивальди, вовсе не желает принимать истину, которую разум более не позволяет отвергать.

Скедони меж тем явно изнемогал под бременем пытки, на которую обрек себя сам; лишь величайшим усилием воли он смог подвергнуть отца Николу столь пристрастному допросу, каковой почитал всенепременно надобным. Покончив с дознанием, он откинулся на подушку и смежил веки; мертвенная бледность разлилась по его осунувшимся чертам; Вивальди — и не он один — на мгновение подумал, что перед ним умирающий: даже служитель, тронутый состоянием больного, подошел, дабы подать ему помощь, но тут исповедник, словно вернувшись к жизни, снова открыл глаза.

Маркиз, ни словом не обмолвившись о признании отца Николы, тут же потребовал поставить его в известность о тайных сведениях, связанных, по мнению Скедони, со спокойствием дома Вивальди; Скедони обратился тогда к стоявшему близ него служителю с вопросом, присутствует ли здесь секретарь инквизиции, который, согласно его просьбе, должен был закрепить на бумаге все, что исповеднику предстояло сообщить. Получив утвердительный ответ, Скедони поинтересовался, кто еще находится в камере, и добавил, что для его показаний необходимы свидетели со стороны инквизиции; выяснилось, что помимо двух служителей в камере присутствует еще и инквизитор, а этого более чем достаточно для требуемой цели.

Тогда секретарь попросил лампу; но поскольку доставить ее немедленно было нельзя, вместо нее принесли пылающий факел одного из стражников, стоявших снаружи в темном коридоре; при отблесках пламени Скедони смог распознать тех, кто собрался в его мрачном узилище, а посетителям стали явственнее видны заострившиеся черты исхудалого, мертвенно-бледного лица исповедника. У Вивальди, вглядевшегося в Скедони пристальнее при свете факела, вновь мелькнула мысль, что на лице его лежит печать смерти.