Итальянец

Инквизитор спросил, принимались ли родственниками покойной графини какие-либо меры, чтобы отыскать преступника и привлечь его к ответу.

Свидетель указал, что графа очень долго повсюду разыскивали, но без малейшего результата, и дело было само собой постепенно прекращено. Это заявление вызвало неудовольствие судей: члены трибунала хранили молчание, словно пребывая во власти колебаний; затем главный инквизитор обратился к свидетелю:

— На чем основана твоя уверенность в том, что находящееся перед нами лицо, именующее себя отцом Скедо-ни, действительно является графом ди Бруно, твоим бывшим хозяином? Ведь ты, по твоим же словам, на протяжении долгих лет ни разу с ним не виделся.

Джованни с готовностью пояснил, что, несмотря на изменившуюся со временем внешность графа, он сразу его узнал — и не только графа, но и исповедника Ансаль-до, который часто посещал дом ди Бруно, хотя его сильно изменили возраст и духовное одеяние.

Глава трибунала, казалось, усомнился в данном свидетельстве, однако Ансальдо подтвердил, что видел Джованни в числе графской челяди, хотя самого графа вспомнить не может.

Главный инквизитор высказал недоумение по поводу того, что Ансальдо помнит лицо слуги, а лицо графа, с которым он тесно общался, изгладилось из его памяти. На это Ансальдо возразил, что бурные страсти Скедони, обуздываемые строго аскетическим образом жизни, безусловно должны были заметнее повлиять на его облик, нежели на облик Джованни свойственные слуге характер и привычки.

Скедони — и не без оснований — был совершенно ошеломлен при появлении свидетеля, чьи неопровержимые показания настолько укрепили и прояснили другие показания, что побудили трибунал вынести подсудимому смертный приговор — как братоубийце; одного этого обвинения было достаточно для вынесения смертного приговора, и потому трибунал воздержался от разбирательства дела, связанного с убийством графини.

Смятение, проявленное Скедони при виде Джованни и во время его рассказа, сменилось полным наружным спокойствием, едва только участь духовника была безоговорочно решена; во всяком случае, ужасающий приговор как будто бы не произвел на него ни малейшего впечатления. С этой минуты и вплоть до самого конца выдержка более ни разу не изменяла Скедони.

Вивальди, слышавший этот приговор, был потрясен неизмеримо сильнее осужденного; исполнив требование отца Николы, приведшее к разоблачению преступлений Скедони, он не имел возможности поступить иначе, но теперь ощущал себя таким несчастным, словно сам своим свидетельством обрек ближнего на казнь; а что бы он почувствовал, если бы знал, что Скедони — отец Эллены ди Ро-зальба! И эти чувства ему вскоре пришлось испытать! Даже и здесь, напоследок, сжигавшие Скедони страсти обнаружились еще раз: покидая зал трибунала и проходя мимо Вивальди, он бросил ему: «Во мне ты убил отца Эллены ди Розальба!»

Скедони произнес эти слова, не питая ни малейшей надежды на то, что вмешательство Вивальди — тоже узника — может хоть каким-то образом смягчить приговор, вынесенный инквизицией; нет — он желал покарать Вивальди за причастность к показаниям, определившим его участь, и выбрал едва ли не самый изощренно мучительный способ мщения. В намерении своем Скедони преуспел как нельзя более.

Поначалу, впрочем, Вивальди воспринял эти слова как отчаянную попытку обреченного избежать суровой власти закона и, забыв при упоминании имени Эллены обо всякой осторожности, громко потребовал сообщить, где она сейчас находится. Скедони, с пугающей язвительно-торжествующей улыбкой, молча прошествовал было мимо юноши, но Вивальди, не в силах мириться с неизвестностью, обратился к трибуналу с мольбой разрешить ему, хотя бы совсем недолго, переговорить с осужденным; просьбу удовлетворили с величайшей неохотой, да и то только при условии, что разговор будет происходить у всех на глазах.

На расспросы Вивальди об Эллене Скедони ответил лишь одно — что она его дочь; торжественность, сопровождавшая это заявление, хотя и не убедила Вивальди, но вызвала у него мучительные страхи и сомнения; тогда духовник, решивший, что будет благоразумнее не скрывать более местонахождения Эллены, дабы заручиться поддержкой семьи Вивальди, ради этого смягчившись и отказавшись от жажды мести, сообщил, что она нашла приют в монастыре Санта делла Пьета; при этом известии радость на время затмила в сознании Вивальди все прочие соображения.

Служители, однако, поспешно положили конец этому разговору; Скедони отвели обратно в камеру, а затем и Вивальди был возвращен в убогую свою темницу.

Разлучаясь с хозяином, Пауло вновь впал в неистовство; Вивальди умолял трибунал дозволить слуге разделить его заточение, однако встретил решительный отказ, и ему ничего не оставалось, как только попытаться умерить бурное отчаяние Пауло. Пауло бросился к его ногам, проливая обильные слезы, но сохраняя полное молчание. Поднявшись, он обратил немой взгляд на Вивальди, словно желая сказать: «Дорогой хозяин! Мы больше никогда не увидимся!» — и уже не сводил с него печальных глаз до тех пор, пока не покинул зал трибунала.

Вивальди, несмотря на то что у него самого было множество причин горевать, не мог выдержать жалобный взгляд бедняги и отвел глаза в сторону, однако, направившись к выходу, то и дело оборачивался, пока двери не скрыли от него преданного слугу.

Когда Вивальди покинул зал, он обратился с просьбой, хотя и заведомо безнадежной, к служителям, умоляя их переговорить со стражниками, охранявшими Пауло, и просить оказать ему все допустимые послабления.

— Никаких послаблений, — ответил один из служителей. — Хлеб и воду им дают, да еще позволяют вволю разгуливать по своей камере.

— Неужели никаких? — воскликнул Вивальди.

— Ни малейших, — повторил служитель. — Ваш слуга и без того чуть-чуть не погубил одного из стражников; разговорился с ним по душам, втерся в доверие, а тот — по молодости лет — возьми да и принеси ему свечу, перо и чернила; к счастью, дело раскрылось, прежде чем дошло до беды.

— И что сталось с этим честным малым? — спросил Вивальди.

— Честным малым? Да какой же он честный малый, синьор, если не способен блюсти свой долг?

— Его наказали?

— Нет, синьор. — Служитель замолчал и пугливо огляделся на оставшийся позади коридор, проверяя, не видит ли кто, что он беседует с узником. — Нет, синьор, у него еще на губах материнское молоко не обсохло, и на первый раз его простили — отправили сторожить человека, менее способного задабривать.

— Пауло, наверное, его смешил? Чем же еще он мог его задобрить?

— Какое там, синьор, что вы! Пауло заставил его плакать, а это ничуть не лучше.

— Неужели! Стражник, вероятно, пробыл с ним совсем недолго.

— Месяц или около того, синьор.

— Но чем же все-таки он его задобрил? — настаивал Вивальди. — Дукатом?

— Дукатом? — вскричал служитель. — Ни единым па-оло!

— А ты в этом уверен? — проницательно переспросил Вивальди.

— Конечно же, синьор. Целый дукат для такого парня; он того не стоит!

— Зато его начальник стоит вполне, — тихо прибавил Вивальди, вкладывая в руку служителя монету.

Служитель не произнес ни слова, но деньги спрятал — и разговор на этом прекратился.