Иуда 'Тайной вечери'

– Запомните хорошенько!
– сказал немец, потерявши терпение.
– Я жду ее завтра в три часа, и она придет, ибо я обещал, что в этом доме ей никто чужой не встретится. Вот и говорю: послушайте моего совета и не высовывайтесь, иначе я с вами разделаюсь, так отколочу, что лекари не одну неделю будут судить-рядить, как бы вас хоть на четвереньки поставить. У меня характер такой. Вы все поняли?

– Как вам будет угодно, как угодно, - отвечал скорее озадаченный, нежели оскорбленный в своих чувствах свечник.
– Я, стало быть, запрусь в лавке, окажу вам и эту дружескую услугу. Угрозами от меня ничего не добьешься, не то что добрым словом. Кстати, чуть не забыл: вы ведь знаете, цены на хлеб растут, вино дорожает, а нынешней суровой зимой я целых четыре раза покупал дрова. Да и хвораю, мочевой пузырь донимает. Так что не взыщите, недельную плату за комнату придется поднять на два карлина. Нынешних-то ваших денег мне даже на ужин не хватает.

Несколько быстрых, легких движений - и она уже одета; когда же он, как всякий влюбленный, попытался снова обнять ее и привлечь к себе, она выскользнула у него из рук, потому что время было уже позднее. С забавной гримаской, опустив уголки губ и закатив глаза, она попрощалась с ним на сегодня, а на пороге жестом показала, в котором часу ждать ее завтра, и теми же пальчиками послала ему воздушный поцелуй. Засим она исчезла.

Никкола тихонько спустилась по лестнице. Пробегая через переднюю, она услышала, как скрипнула дверь, и заметила в щелке трепетный огонек свечи. Платочек куда-то запропастился, видно, она забыла его наверху, у возлюбленного, и поэтому, заслонив лицо, словно маской, согнутым локтем, она поспешила выскользнуть наружу, на улицу Святого Иакова.

У себя в мансарде Иоахим Бехайм всеми помыслами был с нею, в минувшем часе.

В душе у него все ликовало: теперь она моя, она любит меня, и совершенно ясно, я первый, кому она отдалась. Такая красавица, лишь теперь я понимаю, как она хороша на самом деле и сколько в ней прелести, - до чего ж мне все-таки повезло! Она меня любит, и разве это не великая милость, дарованная мне Господом? Завтра она придет опять. Но ведь тогда надобно чем-нибудь ее угостить, черт меня побери, конфетами, соком, маленькими пирожными, сластями, что же я нынче-то об этом не подумал?! Ясно, влюбился без памяти, прямо обезумел. Не знаю, где я - в раю или в аду. Словно бы и впрямь небеса отверзлись, но когда она не со мной, я не ведаю покоя, и это сущий ад. Завтра она придет. Ах, если б так было всегда, если б я каждый день мог сказать: завтра она будет со мной. Конечно, мы теперь близки... но что проку, ведь мир, жизнь оторвут нас друг от друга. Если б я мог удержать ее! Ради кого я стараюсь? Боже милостивый, что за жизнь я вел многие годы! Туда-сюда, то верхом, то на корабле, то к грекам, то к туркам, то к московитам, то опять в Венецию, в кладовые. И опять ярмарки, дворы правителей - и все лишь ради этих треклятых денег... Господи, да о чем это я думаю? Никак от любви напрочь память отшибло? Я же коммерсант, человек трезвого рассудка и расчета! Сам себя не узнаю, да-да, чудно, право слово. Как я угодил в этакую катавасию?

Он шагнул к окну и распахнул ставни - прохладный вечерний воздух обвеял разгоряченный лоб.

Я люблю ее, рассуждал он, так почему бы не жениться на ней? Ведь тогда я сохраню ее навсегда. Разве я ищу у нее богатства, поместий, городского дворца? Она красивая и умная, добропорядочная и скромная, и она любит меня - чего же еще желать?

Бехайм отошел от окна. Удивительно, как он раньше не догадался, что можно жениться на ней и, когда придет время оставить Милан, увезти ее с собой. Приняв решение, он почувствовал, что душа его преисполнилась великого покоя. Теперь все было легко и просто.

Что же мне потребно, чтобы вступить с нею в брак?
– спросил он себя. Тут все делается скоро. Потребны мне священник, да два свидетеля, да чтоб она сказала "да", а более ничего.

По дороге домой, в сумерках, Никкола зашла в церковь Сант-Эусторджо побеседовать с Господом о своей любви и о любимом.

– Ты, наверно, гневаешься, - тихонько сказала она, преклонив колена перед Спасителем, - ведь я предалась ему без Твоего священного таинства. Но не Ты ли Сам заронил в мое сердце страсть, что каждый день влекла меня к нему, в его объятия? Нынче, в послеполуденные часы, оно и случилось. Я не заставила его ждать долго, это правда, но я подумала, раз двое друг другу по сердцу, как мы, охотно видятся и всегда друг другу рады, зачем же понапрасну терять время, ведь никогда не знаешь, что может случиться. Коли я поступила нехорошо, не наказывай меня за это, будь милостив к нашей любви, направляй ее так, чтобы и для него, и для меня все закончилось наилучшим образом!

Отец Никколы каждый вечер в определенный час запирал двери на засов, и, если она задерживалась, ей приходилось стучать, и звать, и упрашивать, а когда он наконец отворял, еще и выслушивать брань, поэтому девушка пробыла в церкви недолго, только быстренько прочитала "Отче наш".

У входа в церковь стоял резчик Симони: как был в рабочем фартуке, в деревянных башмаках, с долотом в руке, он торопливо пересек улицу, чтобы во время пресуществления увидеть на алтаре тело Христово. Он тотчас узнал девушку, на радостях расправил усы и поздоровался, стянув шапку с лысой головы. Никкола поблагодарила его беглой улыбкой и пошла своей дорогой.

Я незнакома с этим человеком, а он при встрече всегда со мной здоровается, говорила она себе, поспешая домой. Он так смотрит на меня, будто знает, где я живу. Может быть, брал у отца деньги под залог? Тогда-то и запомнил меня? Нет, не похоже, чтобы он попал в руки моему отцу. Ах, какой стыд, когда люди глядят на меня вот так, с состраданием. Они не знают, что я сама, своими руками зарабатываю на хлеб. Только Манчино знает, иногда он приносит шерсть, чтобы я ее спряла. Но сегодня мне бы не хотелось встретить его. Беда, если наши пути пересекутся. Он посмотрит мне в лицо и сразу поймет, где я была и что случилось. Он не должен об этом проведать. Ведь он любит меня и если узнает, то зачахнет от горя и печали, сгорит, как свечка.

Двери были еще не на запоре. Когда она поднималась по трухлявой лестнице в каморку, где ночевала, из нижней комнаты донесся голос Боччетты:

– Довольно пустословить о Божием милосердии и о тяжких муках Христовых, меня вам не разжалобить. Болен, говорите? И пусть его болеет, коли охота, пусть даже помрет в свое удовольствие, мне от этого ни жарко ни холодно. Вы за него поручились, вы и заплатите. А теперь, сударь, ступайте с Богом или убирайтесь к черту - как вам удобнее. Завтра принесете деньги. А не принесете - пеняйте на себя, тут уж я позабавлюсь, глядя, как вы сидите за решеткой, в долговой тюрьме.

Наверху, в своей каморке, Никкола бросилась на постель.

– Любимый, - молила и жаловалась она, - возьми меня с собой! Забери меня от этого чужого человека, моего отца, забери из этого дома, который хуже тюрьмы, увези меня из Милана! Ты спрашивал, буду ли я любить тебя всегда. Любимый, ты только возьми меня с собой, и если в горних высях существует любовь, подобная земной любви, я буду любить тебя во веки веков.

Свечник, который в щелку подглядывал, как Никкола проворно выскользнула из дома, закрыл дверь и, чтоб сэкономить деньги, тотчас задул свечу.

– И впрямь красавица, - согласился он, - стройная, высокая. Ну и немец! Видать, из тех, кому всегда лучшие куски достаются. Но с меня хватит, надоел он мне. Является на кухню, рассказывает глупости, время у меня крадет. А она-то любит его, по уши втюрилась. Н-да, вот они какие, нынешние девушки, на нашего брата смотреть не хотят, а за чужаками гоняются, совсем стыд позабыли, развратились до мозга костей. На людях прикидываются набожными и порядочными, а в душе сплошь греховодницы.

9

Когда Бехайм снова наведался в "Барашек", трактир был освещен не приветливым огнем камина, а тусклым светом двух коптящих масляных ламп, подвешенных к черному от сажи потолку среди колбас и луковых косиц. Оглядевшись, Бехайм узнал среди посетителей лысого усача, который отрекомендовался наставником трактирных новичков, и еще кой-кого из молодых художников и ремесленников, в чьем обществе изрядно захмелел в тот первый вечер. Человек в монашеской рясе, про которого говорили, что он преподает математику в университете Павии, тоже сидел за столом, с мелком в руке, погруженный в созерцание своих геометрических фигур. Манчино Бехайм не увидел, хотя непременно желал с ним говорить, ведь и на сей раз он пришел сюда только ради Манчино, пусть даже вино, поданное тогда хозяином, и осталось в памяти приятным воспоминанием. Теперь, когда он твердо решил, что Никкола, о которой он, впервые придя в трактир, не знал ничего, даже имени, поедет с ним, что он ее любит и намерен на ней жениться, - теперь ничто не удерживало его в Милане, нужно было только довести до конца историю с Боччеттой, получить свои семнадцать дукатов, а для этого требовался помощник, который умеет обращаться с дубинкой, да и кинжал в случае чего в ход пустить может.