Иуда 'Тайной вечери'

На вопрос о Манчино хозяин скривился, будто, ненароком куснув камень, сломал себе зуб, и издал короткий горький смешок.

– Манчино?
– воскликнул он.
– Вы ищете его здесь? Нынче? Л его светлость герцога и его высокопреосвященство кардинала-архиепископа Миланского вы в моем доме, часом, не ожидаете найти? Дукат, сударь, деньги большие, за день не промотаешь, даже с десятком потаскушек, которые всегда рады гульнуть на дармовщинку. Но вы правы, с него станется, он такой.

– Я вас не об архиепископе спрашивал, - досадливо,сказал немец, - и меня не волнует, сколько он содержит продажных девок и как с ними развлекается. Я спрашивал о Манчино.

– Так вы не знаете?
– удивился хозяин.

– Ну да, вы ведь чужеземец, оно и понятно. Так вот: когда у Манчино в кармане звенят монеты, искать его нужно в других трактирах и харчевнях этого города - где-нибудь там вы его непременно найдете: в "Журавле", в "Колокольчике", в "Челночке" либо в "Шелковице", ко мне он заявится, когда все спустит до последнего медяка, но уж тогда придет, будьте уверены. "Хозяин!
– скажет.
– Не нальешь ли мне в долг? Будь христианином, хозяин, подумай о вечном блаженстве!" Вот такой он человек, да и все они такие, кого вы здесь видите, художники ли, камнерезы ли, органисты ли, поэты ли, коли знаете одного, стало быть, знаете всех, и вот тот, в монашеской рясе, ничем от них не отличается, сколько недель прошло, а он ни единого кваттрино из кошеля не вынул, сидит тут, расходует мои мелки и портит столы своей писаниной... да, речь о вас, досточтимый брат, я аккурат объяснял этому господину, который спросил о вас. как хорошо вы разбираетесь в книгах и во всяких ученостях... н-да, они все такие, а я, сударь? Мне себя упрекнуть не в чем, разве что в излишней доброте. Вы знаете, сударь, я человек добродушный, терпеливый, но и моему терпению есть предел, я себя дураком выставлять не позволю, все, баста, сударь, мое слово твердое.

– Значит, вы полагаете, у него завелись деньги?
– перебил Бехайм хозяйские сетования.

– Тут, в трактире, об этом все знают, - сообщил хозяин.
– От кого только я не слыхал, что вчера в "Колокольчике" он разменял дукат. Дукат, сударь! Манчино! Получил он его якобы от мессира Беллинчоли, тоже стихотворца, но большого барина, на службе у его светлости герцога. Говорят, за несколько строчек, которые по заказу мессира Беллинчоли сочинил для герцогского двора. Да можно ли в это поверить? Дукат за несколько строчек? Вот ежели бы он по заказу угостил кого кинжалом, я бы скорее поверил, тут он и впрямь мастер. Но за стишки? Со смеху помрешь. Коли за стишки вправду платят добрыми, тяжелыми дукатами, тогда и мне надо бы кропать вирши да поэмы, заместо того чтоб стоять здесь да подавать всяким сумасбродам и простакам доброе фурланское вино. Да, сударь, и я бы этак-то не прочь. Ну а теперь... чего изволите? Прикажете кувшинчик кастильонского "вино санто"? Его все хвалят, кто ни пробовал.

С кувшинчиком и оловянным кубком Бехайм устроился за столом, неспешно, по глоточку, смакуя восхитительное "вино санто", и мало-помалу его объяла блаженная усталость, а пока он, подперев рукой лоб, думал о Манчино и, прихлебывая вино, размышлял, за сколько дней этот головорез и трактирный стихоплет промотает свой дукат, до слуха его доносились путаные обрывки разговоров, которые веля сидевшие вокруг художники и ремесленники.

– Ох и времена настали! Во имя Господа и Пресвятой Богородицы никто нынче даже на медный кваттрино не раскошелится.

– В общем, для начала мне нужно было некоторое количество хорошей синей краски, вот я ему и сказал...

– Умеет он не много. Цветы, травы и мелкие животные ему еще вполне удаются. Но по дурости он вбил себе в голову...

– Зря я не послушал отца и не стал трактирщиком, ведь за хорошую стряпню...

– Как встречу ее, гак сразу останавливаюсь, даже когда спешу, и гляжу ей вслед, просто не могу иначе.

– Досточтимый брат, я не ученый богослов. А вы опять же ничего не смыслите в живописи и потому не можете говорить...

– Задумал изобразить на пяти больших досках житие своего святого покровителя, потому что этому олуху, как он сам твердит, еще и славы охота.

– Так вот, для начала я ему говорю: ступай купи унцию лака, только самого лучшего, какой есть в Милане.

– Математика пронизывает и просветляет человеческую жизнь, и я, как ревнитель математики, знаю...

– Ведь искусствами - так говорил мне отец - не прокормишься и на платье не заработаешь.

– Как ревнитель математики вы понятия не имеете, сколь трудно написать вращающийся или сверкающий глаз.

– Ну, это уж ты хватил. При всем уважении к музыке ее никак нельзя назвать сестрой живописи.

– А коли самолучшего лака здесь не найдется, ничего не покупай, говорю я ему, принесешь мне полкарлина обратно!

– Я и нынче встретил ее и долго провожал взглядом, но что проку?

– По скудоумию своему он теперь полагает себя корифеем и светочем итальянского искусства, и разубедить его, увы, невозможно.

– Заговорить с нею? Не так это просто! И потом, ты погляди на меня! Лысый, грузный, ну сам посуди, гожусь я в печальные воздыхатели? А уж про годы мои я вообще молчу!

– Она не умирает, едва родившись, как музыка, но во всей славе и величии живет в веках...

– Да, я с детства мечтал стать художником...

– Чуть не каждый день встречаю ее, большей частью возле церкви, куда она ходит к мессе.

– ...И воздействует не как дыхание памяти, а как сама жизнь.
– ...И, на свою беду, стал.

– Как сама жизнь? Смешно, право слово! Я вижу всего лишь мешанину густых мазков краски и чуток лака.

– Гляди, Манчино. Аккурат вовремя явился. Раз ты, как осел, коснеешь в своем заблуждении, пускай он нас рассудит. Он не органист и не живописец, но когда читает стихи, весьма близок и музыке, и живописи... Эй, Манчино!

Бехайм потихоньку погружался в дремоту, больше от бестолковых и утомительных для него людских разговоров, нежели от выпитого вина, однако, услыхав имя человека, которого ждал с таким нетерпением, мгновенно взбодрился и посмотрел по сторонам. Манчино стоял чуть пошатываясь, точно был слегка навеселе, и шапкой махал приятелям, что позвали его к своему столу. Бехайм встал. И когда Манчино с ленивой грацией двинулся через зал, то и дело останавливаясь перекинуться словечком-другим со знакомыми, Бехайм с вежливым, едва ли не почтительным поклоном заступил ему дорогу.

– Доброго времяпрепровождения вам, сударь, - начал он.
– Я ждал вас и, коли не возражаете, хотел бы кой о чем потолковать.

Манчино мрачно взглянул на него. Не поймешь - то ли он видел в немце удачливого соперника, то ли просто назойливого человека, который будет изводить его своими глупостями.

– Тогда, сударь, выкладывайте, что желаете сказать!
– после секундного раздумья решительно проговорил Манчино и, оборотившись к молодым людям, которые избрали его судьей в споре о том, какому из искусств - музыке или живописи - следует отдать пальму первенства, сделал им знак подождать.

– Во-первых, - объяснил Бехайм, - я хотел пригласить вас за мой стол и, коли вы еще не ужинали, быть моим гостем.

– Увы!
– воскликнул Манчино.
– В недобрый час я родился на свет. Запоздали вы с вашим лестным предложением, ибо час назад я в избытке набил себе брюхо хлебом и сыром. А раз такое могло произойти, значит, я у Господа в немилости. Хотя что тут удивительного, когда по жизни я иду, влача тяжкое бремя грехов?

– Это, - сказал Бехайм, и думал он вовсе не о немилости Господней и не о бремени грехов, а о сыре, - не помешает вам осушить со мною кувшинчик-другой "вино санто", которое подает здешний хозяин.