Иван Берладник. Изгой

Переменилось лицо, потемнели глаза. Берладник заметил перемену, усмехнулся в длинные полуседые усы:

–  Ничо. Перемелется, мука будет… Куда ведёшь своих людей?

–  Туда, где для нас место сыщется, - негромко откликнулся Иван.
– Хоть и на Дунай, к берладникам…

–  Ишь ты, - берладник обернулся на своих, что любопытно тянули шеи, прислушиваясь к беседе.
– Почитай, ты уже пришёл. Да только живём мы вольницей. Нет над нами ни князей, ни бояр, ни тиунов. Сами себе головы, сами себе закон и правда. У нас как воеводы порешат - так и будет. Не для князя тут место. Поезжай ты к своим - вы князья, сами промеж собой разбирайтесь.

–  Не вступится за меня никто, - возразил Иван.
– А Владимирко Галицкий стрый мне. Повсюду достанет.

–  Хм, - с сомнением окинул его взором берладник.
– Тогда тебе и впрямь деваться некуда… Коли так, провожу до Добруджи. Да только всё одно, помяни моё слово - не приживёшься ты у нас. В здешних краях многие князьями да боярами обижены, вежеству не обучены и на коленях ползать никого не заставишь.

–  Как бы мне самому на коленях стоять не пришлось, - ломая гордость, бросил Иван.

–  Мы народ вольный. Воеводой у нас не за родовитость и богатство, а за ум и силу выкликают. Сами спины ни перед кем не гнём и другим не даём… Ладно, едем. Чего попусту стоять!

Иван обернулся к своим, подозвал ближе. Берладник тоже позвал свой отряд. Был он числом помене, но воины глядели смело, задиристо. Дескать, только скажи кто про нас худое слово - мигом на копья подымем. Но, видя, что старшой глядит мирно, никто за мечи и сулицы не хватался.

Поехали берегом реки. Иван с берладником впереди, обе дружины поодаль, не смешиваясь. Только Мирон держался ближе к князю да из берладников выделился ражий детина такого разбойного вида, что Иван кивнул в его сторону:

–  Не беглый ли тать?

–  Тимоха?
– хохотнул берладник.
– То советчик мой, Тимоха-попович. Не по нутру, вишь, пришлась ему жизнь в отчем доме. Не похотел весь век молебныслужить да крестом народ осенять - бросил всё да и подался на Дунай. Силой Бог не обделил. Коня на плечах подымает. Каково? А зачнёт мечом махать - так только держись.

–  А ты сам не боярского рода будешь?
– спросил Иван, сбоку оглядывая берладника.
– Броня на тебе больно ладная…

–  Броню сам делал. Коваль я. С Киева пришёл. Звать Домажиром…

Он замолчал, не сразу решившись поведать, что привело его на Дунай. Но путь был не близкий, так что слово за слово, а знал Иван о Домажире всё.

Был когда-то Домажир первым ковалём на Подоле - с рассвета у его кузни народ толпился. Ковал Домажир колты, кольца, перстни и браслеты. Многие боярыни, не токмо купчихи и горожанки ходили в его украшениях. Купцы иной раз перстеньки заказывали, чтоб в другие города везти на продажу. А ещё делал Домажир светцы, мог разную домашнюю утварь подлатать. Но пуще всего удавались ему замки. Ни один не был похож на другой, и каждый - со своим секретом. Самые именитые бояре брали у него замки, потому как ведали доподлинно - никто не откроет, кроме самого хозяина.

А вот поди ж ты - сыскался такой умелец. Отомкнул Домажиров замок, взломал клеть с добром. Да залез не абы куда, а к самому митрополиту в терем. Шибко осерчал византиец. И не только потому, что вспотрошили сундучок с золотом. Не любил грек, присланный из Константинополя, Руси. На словах князю Ярополку Владимиричу говорил одно, а думал Другое. Три шкуры грозился содрать с похитителя. Ключника батогами приказал пороть. Хорошо, тот вспомнил, что замок покупал у Домажира. Схватили коваля и поставили перед митрополитом - винись, мол, кому и за сколько продал секрет замка? Требовали, чтобы указал он вора и где тот прячет награбленное. А что мог сказать Домажир? Замок его работы - клеймо мастера видно. И ключ подошёл. Ничего он не сказал. Вот и присудил митрополит из кузни весь товар выгрести в уплату, а самого Домажира и семью его в холопы записать. Отпущу, мол, когданаработаешь мне столько же, сколько было похищу, но. А сколько пропало - один митрополит да ключник его ведают.

Так бы и пропал коваль Домажир в митрополичьих холопах, да не стал он спины гнуть. Улучил день - да и ушёл на Дунай, пристал к берладникам.

–  Здесь все такие, Иван Ростиславич. Кого боярин обидел, кого тиун, а кого и князь. Жили мы, не тужили, каждый своим делом занимался. Ты высоко летал, мы пониже, а теперь все ровня.

Иван слушал молча. Домажир был старше, он здесь жил, а доведётся ли жить тут князю? Поэтому и помалкивал.

Напрасно тревожился молодой князь - замолвил за него слово Домажир перед прочими воеводами, приняла вольница.

Добруджа город - не город, село - не село. Земляной вал да стены бревенчатые, в стенах ворота, а далее сплошь избы да мазанки. В них живут семейные берладники. Холостые ютятся в длинных домах, где спят на полатях и питаются от общего котла. Вот и вечевая площадь, и ступень, откуда воеводы гуторят с людьми. А боле ничего - ни куполов Божьего храма, ни богатых палат. На стенах дозоры, по улицам ходят люди - все при оружии. Среди русских лиц нет-нет, да и мелькнёт скуластый торк [7] или берендей [8] , смуглолицый грек или болгарин. Люди не сидели на месте - одни приходили, другие садились на коней и пускались в дальнюю дорогу. Те, у кого не было своего дома» недолго задерживались за городскими стенами. берладники вообще не любили сидеть на одном месте - известно, волка ноги кормят. А берладники - те же волки, только двуногие.

7

Торки - тюркское кочевое племя. С середины XI в.
– в южно-русских степях. Совершали набеги на Русь и Византию.

8

Берендеи - тюркское кочевое племя в южно-русских степях в XI-XII вв.

Но пока охоты, как и у зверей, не было никакой.

Ждали конца весны.

Разместив своих людей в длинных домах, жил Иван у Домажира в курене. Дом у берладского воеводы был большой, а народа мало - сам коваль, дочь да вдовая сноха с дитём. Сын-надёжа прошлой зимой сложил буйную голову, обороняя Берлад от половцев. Жена его ещё в первую зиму померла. Мирон да Степан оставались пока при молодом князе.

Вольно жил Берлад. Стекались сюда люди почитай, со всей Руси - и с Киева, и из Чернигова, и с Волыни, и с Переяславля. Одни тут пару лет прожили, другие успели детей народить и состариться. Всех приводило сюда своё. Вскорости перестал Иван Ростиславич выделяться из народа. Шапки перед ним никто не ломал, на коленях не ползал, а если и узнавали, что князь, то лишь головами качали - дескать, эва, какую птицу к нам занесло!

Каждый жил тут сам по себе, но вместе ждали знака от воевод, чтобы вскочить на коня и пуститься в дорогу. Послушать иных - так они и с половцами ратились, и с болгарами, и с валахами, и с византийцами, да и со своими, русичами, перевидаться пришлось.

Особенно охочь был до баек Тимоха-попович. Ростом и силой парня Бог не обидел, а голос дал тихий и напевный - такому не с амвона вещать, а старины У костра сказывать. Вот и тешил Ивана Тимоха сказами о местном житьё-бытьё.

–  Не тяжко тебе, - как-то спросил Ростиславич, - поповскому-то сыну? Народа много, а храма Божьего нет.

Что верно, то верно - уж сколько дён прожил Иван в Добрудже, а куполов с крестами так и не приметил.

–  А чего?
– похлопал ресницами Тимоха.
– Самому мне поповское житьё поперёк горла встало, а как захочу помолиться, так выйду к речке, посижу под тополем, погляжу на небо. Господь - он везде, ему и не токмо в храме молиться можно.

–  А остальные как же? Без Бога-то?

–  А как-нибудь. Я в чужую душу не лезу.

Послушав совета, Иван, когда захотелось ему самому помолиться, вышел к берегу реки и побрёл вдоль обрыва, выбирая уединённое место.