Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Теперь, кажется, момент настал.

Сорокин и Запорожцев явились. Он пригласил обоих к столу и с деловым видом, потирая руки, оглядел каждого, как будто хотел еще раз определить их способности.

— Ну-с, пора и за работу, господа. Прошу считать проведенные здесь дни отпуском, который практикуется теперь в каждом цивилизованном государстве… Не мешает перед серьезной работой нагулять жирок, не так ли?

Гриша усмехнулся. Сорокин хмуро кивнул головой.

Трейлинг прохаживался по кабинету, обдумывая, как лучше начать разговор.

— Итак… Ситуация следующая. На Ухту уже съехались все наиболее серьезные конкуренты. Пора задать им головоломку. Надо иметь в виду, что единственно опасным предпринимателем для нас может быть господин Гансберг. Остальные, так сказать, выжидают, что получится у этого предприимчивого инженера… — Тут внимательные глазки снова зашарили по лицам служащих. — Вам, господин Сорокин, и придется выехать с моим письмом к Гансбергу. Возможно, он согласится на кооперирование с нами. Это было бы чрезвычайно выгодно. Кроме того, я предполагаю, что к моменту вашего приезда на Ухте подешевеют участки, и надо как можно больше их перекупить по сходной цене. Потом мы рассудим, как поступить с ними. Кроме того, в Усть-Выми надо выполнить одно небольшое поручение…

Хозяин не договорил. Внезапно на улице раздался отчаянный вопль, и все трое бросились к окну. Их взорам предстала интересная сцена.

Внизу, у крыльца, ворочался в пыли купец Сямтомов и ошалело призывал на помощь.

Сбегался народ. Словно из-под земли явился Полупанов и, схватив купца, разом поставил на ноги.

— Р-разойдись! — хрипло скомандовал становой и резко шагнул в дом.

— Кто это его? — свесившись из окна, спросил Запорожцев дворника, который заботливо отряхивал с пострадавшего пыль.

— Политический безобразит…

— Типичная уездная картина! — брезгливо заметил Трейлинг и отошел к столу, — Продолжим нашу беседу…

Разговор длился недолго. Фон Трейлинг хотел только, чтобы служащие понимали общую обстановку и могли быстро и точно выполнять его указания. О своих истинных замыслах он ничего не собирался говорить.

Запорожцеву предстояло на днях выехать в Вологду к редактору «Губернских ведомостей».

Два других запечатанных конверта он должен был направить в Пермь и в московскую «Биржевую газету». '<

— Если в Вологде будут упираться, передадите редактору вот это, — Трейлинг подал Запорожцеву чек.

Фирма великой княгини приступала к действиям.

Гансберг резко отодвинул на середину стола испещренный цифрами лист бумаги и отшвырнул карандаш. Утомленно закрыл глаза и откинулся на спинку кресла.

Итоги выкладок были неутешительными. Длительная остановка буровой требовала новых бессмысленных расходов, которые никогда не смогли бы себя оправдать. По логике событий, Александр Георгиевич должен был рассчитать рабочих, но и этого сделать было нельзя: трубы и канаты ожидались со дня на день, а с их прибытием он не смог бы пополнить артель новыми людьми. Здесь, в глубине северной тайги, каждый буровой рабочий ценился на вес золота, каждому следовало платить договорную сумму даже за безделье.

Сначала Гансберг занимал артель разделкой дров для парового котла впрок, но гора чурок выросла очень быстро, дров было достаточно на всю зиму — пришлось оставить и это занятие. Теперь на промысле стояла выморочная, опасная тишина, которая и побуждала Гансберга в который раз браться за карандаш.

Александр Георгиевич невесело посмотрел в окно на фонарь безмолвствующей вышки и опять обратился к своим расчетам. Молчание буровой зримо выразилось в четырехзначной цифре — 5372 рубля, а покрыть ее было нечем.

Он выдвинул ящик письменного стола, перекинул десяток бумаг, нашел глазами чековую книжку, но тут же резко захлопнул ящик: то была пустая обложка с остаточным чеком на десять рублей. Его следовало сохранять в любых условиях, во избежание потери счета.

— Люси! — негромко позвал он жену.

Ответа не последовало.

— Дорогая, подойди, пожалуйста, ко мне! — настойчивее повторил Александр Георгиевич и тут же вспомнил, что жены нет дома, — она уехала в деревню лечить какую-то старуху.

«Сколько же у нас наличными? — подумал Гансберг. — Знает только она. Но все равно не наберется более пятисот рублей, это ясно».

Нужно было обращаться за помощью к компаньонам, но они вели какую-то непонятную игру, неохотно отвечали на письма. Сейчас, однако, момент отвергал всякую щепетильность. Александр Георгиевич положил перед собой новый лист бумаги, открыл чернильницу. Лицо Гансберга выразило страдание.

«…Санкт-Петербург. Его высокопревосходительству гофмейстеру Двора Его Величества А. П. Корнилову…»

Просить денег у людей, которые, по-видимому, не верят в его дело!

В какой бы форме ни выражался смысл этой фразы, он мучил человека как признание собственного поражения, выдавал истинное положение дел на Ухте, мог породить сотню самых нежелательных сплетен и кривотолков вокруг имени Гансберга, которые все одинаково вредили предприятию!

Он снова отложил перо.

За окном промелькнула сутулая фигура, и в комнату вошел артельщик. Постояв у порога в ожидании приглашения и не получив его, старший рабочий весьма точно определил причину рассеянности хозяина и присел на уголок табурета.

Это был честный, опытный в деле человек. Рабочих не обворовывал и поэтому пользовался общим уважением. Хозяин доверял ему, но сейчас настороженно перехватил его ждущий взгляд.

— Что, Тимофеев?..

— Плохо, Александр Георгиевич, — хрипловато отвечал тот. — Плохо. — Потом помолчал и добавил: — Второй месяц денег не платим. Работы нет — еще пуще волнуются люди. Прикажи хотя бы чурбан катать — все займутся на время. А так — плохо наше дело.

Желчная улыбка скользнула под усами Гансберга. Все это выглядело типично по-местному. «Чурбан катать!» И грубо и наивно, а все же какая-то правда в этом есть. Руки бездельничают — голове лишнее смущение…

— Так что же, по-твоему, делать? — сухо спросил он.

Артельщик ссутулился и беспомощно развел руками:

— Як тому, что, коли еще две-три недели такое протянется, уйдут, Александр Георгиевич, а то и хуже: жаловаться начнут. Народец у нас всякий. Не угодишь — сразу за грудки!

— Ну, хорошо, иди. Я подумаю…

Артельщик послушно вышел, а хозяин, уже не раздумывая, взялся за перо и в несколько минут дописал письмо до конца.

Почтовая марка завершила недолгий, но мучительный труд. Гансберг снова сел в кресло. Оцепенение промысла, необходимость этой последней корреспонденции вконец одолели его. Думал ли он, что после многолетнего упорного труда придет и такой день?..