Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

После этого прошло еще десять лет. Отец все сидел в чудовском доме за столом, но назывался теперь не председателем ревкома, а председателем сельсовета. Он-то и послал Якова после семилетки на курсы буровиков.

— Иди, на рабочего учись. Это, брат, самое стоящее дело! — сказал он напоследок сыну.

Прошло немногим более года, и вот Яков Батайкин явился на Ухту. Исполнилась его давняя мечта — побывать у родни.

Около деревни Лайки Яков нашел братскую могилу, где были похоронены партизаны. Оплывший глиняный холмик был окружен решетчатой загородкой. Яков наломал зеленого лапника с молоденьких сосен, положил у столба с жестяной звездочкой. Постоял тихо над могилой, сняв шапку… Потом медленно повернулся и пошел спорой, отцовской походкой к деревне.

В деревушке дом Опариных знали все. Белобрысый парнишка лет одиннадцати выбежал навстречу, к воротам. На нем был красный галстук, а в руках он держал удилища.

— К нам? — спросил запросто.

— А ты и есть самый Илюшка Опарин? — засмеялся Яков и повел братишку на крыльцо.

Тетя Устя, красивая и крепкая женщина, ахнула, когда Яков назвал себя, залилась слезами. Потом усадила гостя за стол.

Целый день провел Батайкин в гостях. Собрались люди— полсела. Они качали головами, удивлялись могуществу и деловому размаху новой власти, сумевшей снарядить этакую силищу на Ухту. А старик Рочев даже потрогал брезентовую спецовку Якова руками.

— Эвон как вас одевают! — восхищенно заключил он. — Вроде орудийного чехла!

На Ухте между тем дела шли своим чередом. Когда через три дня Батайкин вернулся на стоянку экспедиции, его встретил секретарь комсомольской ячейки Степан Красин.

— Ага, приехал? — обрадованно сказал он. — А мы тут экскурсию решили организовать. Поедешь?

— Куда? — спросил Яков.

— На Ярегу, к Сидоровской избе… Хотя и классовый враг, но как-никак головастый купец был. Поедем!

Вечером шумная комсомольская флотилия причалила в устье Яреги. Изба дореволюционного промышленника все так же стояла над Ухтой, наводя уныние своей заброшенностью и пустотой. Она вросла в землю, крыльцо прогнило, покрылось мхом. Все стены и входные двери избы были расписаны стертыми, поблекшими надписями. Неизвестные люди оставляли их здесь, навсегда покидая непокорную и дикую реку.

— Смотри-ка, — сказал Яков Красину, — вот тут еще можно разобрать. Сто лет прошло, а все видно… Смотри!

Оба склонились над притолокой двери. Чуть ниже непонятной иностранной вязи кто-то переписал текст по-русски: «В великих делах достаточно одного великого желания…»

— Ерунда! — заметил Яков и, достав из кармана спецовки карандаш, вписал две буквы.

— Недостаточно. Верно?

Красин оглянулся — с низовьев реки доносились шумы большой стройки, в синем небе уже вырисовывался силуэт будущего города на Ухте.

— Нет, — сказал он. — Неверно. Совсем не так…

Потом размашисто стер отрицательную частицу и резким, острым почерком врубил в конце два новых слова.

— Вот так!

Яков прочел.

«В великих делах достаточно одного великого желания всего народа…»

— Это по-нашему, а?

Яков кивнул головой. Ребята, столпившиеся позади них, одобрительно загомонили.

Так рукой нового человека была по-новому дописана эта старая история.

ИВАН-ЧАЙ

…Это великое счастье — чувствовать себя необходимым на земле…

М. Горький

В том году тайга не ждала людей.

В летнюю пору сорок первого года над всем зеленым миром, над лесными урочищами Верхней Печоры и взъерошенными увалами Тиманского кряжа, густо шли темно-багровые тучи. Ползли издалека, с юго-запада, от Буга, Днепра и Березины, — казалось, сплошные ветры времени приносили в этакую даль дым военных пожарищ и артиллерийских залпов.

Старый Урал преграждал путь тучам. Они клубились, вставали на дыбы и, озаряемые искровыми вспышками, глухо погромыхивали от переполнявшей их грозовой силы. Низкое небо тяжело ворочалось и багровело, скопляя над землей томящую духоту — к большим грозам.

И грозы заполыхали.

Словно гигантские кресала раз за разом били в кремневые вершины Урала. Череда молний вспарывала и кроила наново дневную темень неба, осыпая хвойную шубу земли, моховища и торфяники снопами огня.

Тайга горела. Истекавшие смолой сосны вспыхивали, как чудовищные свечи, трещали, охваченные пламенем, шатры елей и кедров, хлюпала и перекипала ржавчина в болотных низинках. Чадило мелкое чернолесье.

На многие километры вокруг черным-черно стало в тайге, горячий пепел припорошил потрескавшуюся землю. Зверь и птица покинули горелые урочища. Казалось, на этой земле замерло навсегда все живое.

Но в одну белую северную ночь от первой освежающей росинки сквозь повлажневший пепел вдруг проклюнулась слабая зеленая травка… Еще дремало в перекаленной почве крылатое семечко сосны, еще не отдышались споры папоротника, а неведомые ростки уже прострочили выжженные поляны.

И едва солнце поднялось вполсосны, как пожарище светло зазеленело, заблистало тяжелой росой, а на черной, обгорелой ветке радостно и удивленно чувыкнула первая залетная пичуга.

Трава пошла в рост буйно, по-весеннему, хотя лето подходило к концу. Сочные стебли в бахроме резной листвы заполонили гари, скрыли буреломы и пни. А к осени, совсем не впору, высокие травы разом занялись огненно-красным и лиловым цветом — предвестником новых обильных семян…

Жарко и торжествующе цвел в том году иван-чай — дерзкая зауряд-трава, печальная спутница российских пепелищ. Та, что, подобно степной полыни, первой приходит на пожарища, чтобы сызнова укорениться и дать простор неистребимой лесной жизни…

В том году тайга не ждала людей.

1. Трое на Ярославском

— Воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!..

Все смешалось на людном перроне, на выходе и у турникетов вокзала.

Только что радио сообщило последнюю сводку Информбюро — наши войска вели кровопролитные бои на Вяземском и Ржевском направлениях. И Николай придержал Валю у входа на перрон, под громкоговорителем, чтобы постоять здесь, в стороне от людской сутолоки: оставались считанные минуты до посадки. Только выпустил из руки свой студенческий фанерный чемоданишко, порываясь обнять Валю, как внезапно черная труба над головой зашлась хрипом, треснула, и тотчас заревел густой надрывный голос сирены. Погнал перронную толпу в укрытия и щели. В белесом февральском небе появился черный крест бомбардировщика. Залаяли зенитки.

Николай увлек Валю в подъезд какого-то станционного здания и там, подняв к нему лицо, Валя сказала громким шепотом:

— Ты знаешь, мне сегодня особенно страшно.

Он почему-то зажал ее рот ладонью, а потом стал вдруг целовать жадно и сильно. И она приникла к нему, обняла за шею, зарываясь мокрым лицом в старенький пуховый шарф материнской вязки на груди Николая.

Февральская поземка задувала в подъезд. Николай кутал Валю холодными полами демисезонного пальто.

— У тебя нет варежек, — совсем по-домашнему сказала Валя. — Купи обязательно по дороге.