Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— На месте дадут спецовку, — усмехнулся Николай. — Ведь я же теперь тыловая… единица…

И Вале вспомнилось почему-то, как она добиралась к вокзалу. На Садовом уже не было баррикад и противотанковых ежей, что были осенью. Зато по шоссе Энтузиастов все еще двигались беженцы — толпами, семьями и в одиночку. Старики с узлами, в тряпье; женщины, крест-накрест перетянутые платками, впряглись в санки. Пролетел грузовик с мягкой мебелью, в кузове черным лаком блеснуло пианино — тоже на восток.

— Сволочи… — неожиданно пробормотал Николай.

Валя встревоженно вздрогнула у него в руках, он высунул голову за дверь, поискал глазами самолет. Но небо было свободно.

Все кончилось, дали отбой.

Толпа пассажиров заново атаковала грязно-зеленые обшарпанные вагоны.

Крутые подножки и узкие двери брались с бою, в бестолковой толчее, криках и ругани. Чьи-то жилистые руки жадно тянулись к поручням, срывались, другие перехватывались выше. Над головами сталкивались, гремели чемоданы и сундуки.

Чуть в сторонке, глядя с безнадежным сожалением и укором на толчею, сидела на старинной окованной укладке сгорбленная старуха в заплатанном ватнике и рваном шерстяном платке, туго замотанном вокруг шеи. Пробиться к вагону она даже не пыталась. Подошел солдат в рыжей шинели с пустым рукавом, засунутым под ремень, молча подхватил единственной рукой укладку и, шевельнув плечом, повел старушку куда-то вдоль состава.

— Сашка, как всегда, задерживается… — сказал Николай, не глядя на Валю, выискивая в толпе подходящее место, чтобы протиснуться к подножке. Сжал ее локоть, сказал настойчиво: — Ничего… Если ты была права, я вырвусь оттуда на фронт. — И еще подумал: «Сашка Жихарев, бессменный комсорг курса, получил звание лейтенанта. А у меня направление в тыл. Судьба, что ли?..»

О неожиданном назначении Николая говорили — а больше спорили — целую неделю, но привыкнуть к новости еще никто не успел. Весь их курс — выпускники горно-нефтяного института — на днях уходил на фронт. Валя, недавно получившая диплом врача, тоже ждала повестку. А Николая вызвали в партбюро, потом в отдел кадров и сказали, что он поедет на Север.

Он должен был сказать Вале что-то самое главное о них обоих, но не знал, какими словами можно об этом сказать. Давать и принимать клятвы верности было смешно и, наверное, пошло, а минуты расставания подходили к концу. И Валя — он знал, что она любит его, — смотрела сейчас так задумчиво, настороженно, как будто оказалась теперь в одиночестве, на распутье, и не знала еще, какой дорогой нужно идти. Беспокойно куталась в шубку. От проходных ворот, одолев перронное начальство, бежали трое институтских ребят, и впереди — Саша.

— Они все-таки успели, как подобает студентам! — сказал Николай с деланной веселостью.

Сашка, схватив Николая под руку, зачастил неестественно веселым голосом о долге и ответственности молодого специалиста, о трудовом фронте, и Николаю почему-то стало досадно, что этот ладный парень, его друг, может так правильно и скучно молоть напутственные слова.

— Пиши чаще! Ты там за весь наш курс будешь держать экзамен! Ответственность! — Он махнул куда-то вверх кожаной перчаткой.

— Куда писать! — усмехнулся Николай, глядя на Валю. — Дай сначала уехать. Не видишь, что делается? Подсаживай!

Сашка даже оторопел от удивления:

— Да ты что! Неужели в самом деле не смыслишь, что у тебя особая командировка?! Мы сейчас! Где тут начальство?

Николай придержал его:

— Не надо, народ успокаивается, сядем…

Прозвенел последний звонок, поезд уже трогался.

Николай торопливо обнял Валю и, не осилив смущения, поцеловал в висок и еще раз — чуть выше дрожащей брови, в заиндевелые волосы, выбившиеся из-под ушанки.

— Пиши… — сказала она холодными губами.

Он вскочил на уплывающую подножку, держась за поручень, перехватил из рук Саши чемодан. Вагон встряхнуло на стыках раз и два, друзья стали отставать.

— Жди письма! Скорого письма! — закричал Николай.

Издали он видел, как Валя что-то сказала Сашке. Тот вдруг сорвался с места, бросился вдогонку. Мчался, на ходу стаскивая кожаные перчатки, наконец, изуверившись в возможности догнать поезд, швырнул их вслед Николаю. Но они не долетели, упали в снег…

— Посылкой дошлете! — крикнул Николай, повисая на поручнях. И ему вдруг стало тревожно за Сашку и всех оставшихся на перроне. И больно за себя.

На повороте состав стало заносить, вагоны один за другим наплывали на перрон и наконец вовсе скрыли его из виду…

Тамбур был битком набит людьми, но Николая вдруг охватило острое чувство одиночества, сожаления, что все так неожиданно оборвалось, что он так и не успел сказать ей главного…

В вагоне пахло махоркой, водкой, талым снегом. Узлы, чемоданы, мешки и корзины-скрипухи загромождали проход. С полок свешивались ноги в обмотках и разбитых ботинках, инвалидные костыли, дамские модные боты и подшитые проволокой валенки. Николай устроился со своим чемоданом в конце вагона.

* * *

В Вологде и Коноше грустные женщины выносили к поезду дымящуюся картошку на вялых капустных листах и стояли молча, окаменев, не выражая особого желания продать последнее. Лица у них были блеклы от мороза и горя. Девочки в кургузых шубенках и маминых валенках, светя посиневшими коленками, бежали, держа мороженую клюкву в кружках и жестянках из-под консервов. И повсюду из окна вагона можно было видеть бредущих куда-то людей с котомками и без котомок, закутанных и в легкой одеже, с детишками и в одиночку. Радио передавало о наступлении немцев на Вязьму.

На остановках выходили старые и появлялись новые пассажиры, устраивались, превозмогая тесноту, на всех трех полках, спали, курили, изредка жевали скудные харчишки, пугливо прислушивались к сообщениям радио и сокрушенно молчали. Николая подавляло постоянное молчание переполненного купе, он привык за годы учебы к шумному студенческому общежитию.

Поначалу, впрочем, сосед Николая, старик слесарь из Тулы, как видно разговорчивый человек, пытался переломить тягостное молчание. Он сообщил, что зовут его Федором Ивановичем Кравченко, что он исконный туляк, сорок лет проработавший по дизелям, и что едет он к дочери, куда-то «на самый Крайний Север», а бабку оставил сторожить дом. Дочка работает доктором на большой стройке, прислала вызов, и вот он тронулся… Ему откликался с верхней полки обладатель подшитых валенок с инвалидным костылем, и все шло хорошо до поры, пока старик не посетовал на военные неурядицы.

— Думал и век свой в Туле завязать, — хмуро жаловался Кравченко людям, — а вышло под старость сматывать удочки… Куда ж оно годится, враг до Тулы доходит!

Наверху стукнул о полку костыль, свесилась голова.

— Воевать мы ни черта не умеем, — невесело, с хрипом сказала голова. — Да и техника не та. Немцы до того обнаглели — по дорогам за одной автомашиной не стесняются на самолете шпарить. Раньше не думали, песни про войну веселые складывали, а теперь вот боком выходят старые песенки… Какая, к дьяволу, война, когда одна винтовка на троих?!