Иван Федоров
Шрифт:
Ученик Лаврентия отличался любознательностью, усидчивостью, легко схватывал и запоминал новое. Кроме того, у Гриня оказались чудесная рука и точный глаз. Он уже сам резал пунсоны, и присланные Федорову образцы лучше всяких слов рассказали печатнику, что он не ошибся…
— Слава богу! Слава богу! — шептал Федоров, рассматривая пунсоны. — Не пропадет дело мое…
Иван Федоров давно оставил всякую надежду на родного сына. На уме у того были торговлишка да огороды…
Гринь, один Гринь мог и должен был наследовать Федорову.
И вдруг Федоров узнал, что любимый ученик бежал. Бежал в Вильну, сманенный купцами
Не терпелось Гриню начать самостоятельную работу. Не хотелось ходить в подмастерьях. Поманила свобода, поманило обещанное богатство.
— Глупец! Глупец! — с досадой твердил Федоров. — Кому поверил? Забыл, как Петра Мамоничи держали! А сам в худшие тенета попадет! Мамоничи своего не упустят! Они сообразят, что теперь Гриня в кабалу можно взять, коль он со мной договор нарушил… Глупец!
Одно горько было: никто не встанет взамен тебя у станка…
Уезжая из Острога, Иван Федоров счел себя вправе забрать тысячу библий. Тем более что вложил в печатание книг деньги, для чего еще в 1579 году, во время отъезда князя Острожского, заложил свою львовскую типографию. Не ждать же было, когда воротится князь! Не останавливать работу!
Но Острожский рассудил иначе. Ему вовсе не нужны были ни станок, ни шрифты, оставленные Федоровым в замке.
Владелец двадцати пяти городов, десяти местечек, шестисот семидесяти селений, обладатель годового дохода в один миллион двести тысяч злотых князь Острожский счел себя ограбленным.
Он послал вслед за Федоровым того же самого Петра Ринфлейна, которому когда-то поручал приглашать печатника, с тем чтобы наложить арест на все движимое имущество Федорова, то есть на книги.
И арест был наложен.
Постаревший, надорвавший на работе здоровье, испортивший зрение при изготовлении мельчайших шрифтов создатель первых русских и украинских книг остался без средств.
Заложенный станок ему не возвращали.
Лаврентий бумаги в кредит не отпускал.
И хотя имя Ивана Федорова стало известно уже всему миру от Лондона до Москвы, от Парижа до Константинополя, хотя книги его вызывали всеобщее восхищение, сам он влачил жалкое существование, перехватывая в долг, чтобы обернуться с торговлей собственными изданиями, приобретенными у зажиточных горожан.
Только при помощи все того же Ивана Бильдаги, припрятавшего книги не только в своих подвалах, где их арестовали, Федорову удалось за два года сколотить небольшую сумму денег, но начинать с ней новое дело нечего было и думать.
Наступала старость. С тоской думал Федоров, что уже ничего не создаст.
В это время к нему вернулся Гринь.
Под Москвой, в Александровой слободе, медленно умирал царь Иван Васильевич. Умирал от излишеств, от дурных болезней, от измучивших кошмаров, от гибели надежд.
Умирал, пережив семь преждевременно скончавшихся жен, убив в припадке маниакальной злобы старшего сына, вздумавшего заступиться за беременную супругу, разорив собственный народ и потеряв все ливонские завоевания.
Никакие хитрости не помогли: ни заигрывания с римским папой, ни обещания перейти в католическую веру, ни затягивание переговоров.
Хотя войска Стефана Батория так и не взяли Псков, удержавшийся благодаря небывалому героизму защитников города, хотя польское войско и исчерпало все свои силы, но и
русская сторона была истощена.Мир, заключенный с поляками в Запольском Яме в 1582 году, отдал Речи Посполитой все русские завоевания в Ливонии.
Выход к морю был потерян. Не приходилось мечтать и об освобождении Украины. Время давно упустили.
Двадцатичетырехлетняя война была бездарно и безнадежно проиграна.
И царь умирал, забавляясь время от времени тем, что травил медведями беглых мужиков и неугодных слуг.
Шел от Ивана дурной запах гниения. Даже лекарства медика Бомелия, неотступно находившегося при царе, не помогали.
Впрочем, в минуты просветления царь требовал, чтобы ему приносили книги. Но читал мало. Больше сидел запершись, никого к себе не пуская, и выправлял летописи. Менял в них даты событий, подделывал записи, нарочно запутывал смысл написанного, чтобы оправдать неоправданные казни и гонения.
И когда удавалось напутать, потирал трясущиеся руки, рассыпался идиотским смешком, гладил самого себя по лысому черепу и хвалил:
— Умница, Ваня! Умница!
Вдруг вскакивал, подбегал на цыпочках к двери, приникал ухом к замочной скважине и, дрожа, выпучив студенистые глаза, подстерегал злодеев. Он-то знал, что злодеи всюду: и за дверью, и под столом, и в его любимом колпаке… Только такой осторожностью он, умница Ваня, и ненавистного князя Курбского пережил! Ладушки, пережил! Умница, пережил! Не дал ему за иконы спрятаться, выгнал оттуда посохом, вот Андрюшка у себя в Миляновичах и испустил дух!
Князь Курбский действительно умер. Больной, рассорившийся с польской знатью, он скончался в мае 1583 года. Перед смертью гордый князь окончательно изменил себе. Он униженно каялся перед королем в прегрешениях, умолял простить, не лишать сына Дмитрия имений… Впрочем, запоздалое раскаяние пользы не принесло. Курбский давно уже не был нужен. И его сын Дмитрий так и не получил просимого.
Умерли или погибли и бежавшие с Курбским в Литву другие изменники.
Ивана Колымета убил пьяный шляхтич Дмитрий Булыга.
Андрея Барановского заперли в сарае и сожгли в прах вместе со всей семьей измученные поборами крестьяне.
Якова Невзорова и Постника Туровицкого убили в драке из-за земли слуги князя Андрея Вишневецкого.
Василия Калиновского, свирепого управителя Миляновичей, прикончили мещане Берестечка…
Жизнь предъявляла свой строгий счет всем.
А к Ивану Федорову словно воротились молодая напористость и сила.
На удивление близким, он не знал, что такое усталость.
Гринь — его надежда, его зоркие глаза, его прежняя твердая рука — был прощен. Федоров заключил с учеником мировую. Гринь обязывался не резать букв для себя и не устраивать собственной мастерской, а Федоров обещал, что разрешит ученику, если тот не нарушит договора, позволить открыть собственную печатню.
Иван Федоров сразу же заказал ученику два шрифта за двести злотых — небывалую по тому времени плату.
А пока Гринь работал, Федоров брал в долг направо и налево. На долгие сроки и на короткие. Нашел нового бумажного фабриканта, уплатил тому вперед сто злотых за бумагу. Возобновил хлопоты о снятии ареста с книг. А когда стало невыносимо трудно с деньгами, решился на отчаянный шаг — поехал в Краков к королю Стефану Баторию, искавшему пушечных мастеров, и взялся отлить королю медную пушку.