Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шестерка. Коррида в большом порядке.

Еленка сухо кивнула, спустилась в кубрик. Тут вспомнила, что забыла зайти в магазин, но идти никуда не хотелось. Выскребла остатки, поставила обед. Катер уже куда-то шел, что-то цеплял, Сергей привычно с кем-то собачился, а она, машинально помешивая суп, все думала о стариках и Иване, и впервые за последнее время об Иване больше, чем о ком-либо другом.

– Заболела, что ли?
– спросил Сергей за обедом.

– Знаешь, Сережа… - Она поколебалась, стоит ли говорить.
– Знаешь, стариков-то с баржи выселили.

– Не выселили, а комнату в новом доме дали, - весомо сказал он.

– Комнату, понимаешь? Нам вот с тобой не дали, а им - дали.

– Да зачем им комната?
– с тоской сказала Еленка.
– Жизни они привычной лишились, вот ведь что.

– Ну, не преувеличивай!
– Он отмахнулся.
– Жизнь у нас одна: советская. А не кулацкая. Об этом не забывай.

– Господи, ну какая там кулацкая, какая?

– Ну, ладно, хватит!
– резко прикрикнул он.
– Слышал я их песни и знаю, что говорю. И правильно, что хозяйство их ликвидируют…

– Нет, не правильно!
– вдруг крикнула Еленка и встала.
– И не кричи на меня. Не кричи, понял?…

Долгожданные слезы хлынули из глаз, Еленка ничком упала на диван. Сергей закурил, сказал мягко:

– Ладно, не обижайся. Извини. Нервы, знаешь. Наряд на завтра хороший был, да сорвался, из графика нас вышибли.
– Он потоптался, не зная, что еще сказать.
– Я в контору схожу, а ты побудь: плотник должен прийти.

Плотник пришел к концу смены. Еленка услышала чужие шаги, насторожилась, но он окликнул:

– Хозяин!

Поднялась в рубку, увидела сквозь стекло Михалыча и задержалась: опять судьба сталкивала ее с той, прошедшей жизнью, о которой она часто думала, но о которой так хотела забыть.

– Здравствуйте, - сказала она, выходя на палубу.

– Здоров.
– Он мельком глянул, размечая прямоугольник.
– А хозяин где?

– В контору ушел.

– А-а.

Он не обращал на нее внимания, продолжая обмерять толстые брусья и доски. Обмерив, достал лучковую пилу, приспособился пилить, уперев брус в носовой люк.

– Что это вы строите?

Михалыч задержал пилу, странно, боком глянул на Еленку.

– Что строите, спрашиваю?

– Постамент, - сказал он, снова начиная пилить.
– Гроб на него поставят.

– Гроб?… Какой гроб? Зачем?

– Затем, что человек здесь работал. Здесь работал, здесь и последний путь должен…

Хватаясь руками за железную стену рубки, Еленка медленно сползала на палубу. Михалыч бросился, подхватил, с тревогой глядя на ее белое, как молоко, лицо.

– Ну, чего ты, чего, а?… Ах ты, господи…

– Он?…

– Да не он, не он, господи! Думал, знаешь ты… Федор Никифоров помер вчера. Враз помер - как лежал, так и вытянулся… Ну, вставай, вставай, чего сомлела?

Еленка молча отстранила Михалыча, цепляясь за рубку, пошла к дверям. В дверях остановилась.

– А я подумала…

– Жив он покуда, - строго сказал Михалыч.

Утром Еленка надела синее шерстяное платье. Сергей ничего не сказал, но, позавтракав, тоже переоделся и повязал галстук.

После завтрака они долго мыкались по своему печально праздничному суденышку. Катер одиноко притулился у баржи: соседи с зарей ушли в рейсы. Еленка поминутно спрашивала:

– Не пора?

– К десяти велено.

Она бесцельно слонялась по катеру. Спускалась в кубрик, вновь поднималась на палубу. Сергей молча курил на моторном люке.

– Не пора?… - вздохнула Еленка.

– Оркестра не слышно.

– А будет оркестр-то?

– Обещали.

– Это хорошо, это по-человечески… - Еленка походила вдоль борта, удивилась.
– А люди хоть бы что. Работают.

– Да.
– Сергей вздохнул.
– А у нас - простои.

– Как ты можешь так…

– Только без слез, - поморщился Сергей.
– Сама же заметила, что люди работают. А мы что, не люди?

– Не знаю, кто мы, - помолчав, сказала Еленка.
– Когда ты такое говоришь, то мне кажется: нет, не люди.

Где-то вдали пропела труба, грохнул барабан. Еленка замолчала, подавшись вперед, вслушиваясь. Сергей прошел в рубку, завел двигатель, высунулся:

– Отдай чалку!…

"Семнадцатый", мелко подрагивая, пошел к пассажирской пристани…

Скорбное шествие медленно приближалось. Играл оркестр, но звуки его то и дело перекрывались исступленными женскими криками.

Впереди два мальчика несли крышку. Крышка была тяжелой, Вовка положил ее на плечи и шел вслепую, нащупывая ногами дорогу. Он не заметил поворота к пристани, и Пронин руками направил его в нужную сторону. Сергей взял у мальчишек крышку и прислонил ее к рубке.

Четверо мужчин на полотенцах несли гроб. За гробом шли Паша и сестра покойного.

Музыка смолкла. Провожающие и оркестранты устраивались на катере, негромко переговариваясь.

– Где пионеры? Пионеры не приходили?
– волновался Пронин.

– Отчаливать?
– спросил Сергей.

– Погоди, Прасолов. Еще маленько погоди.

Естественный ход похорон нарушился. Люди переминались с ноги на ногу, шушукались, музыканты брякали трубами. Наконец крепкогрудая вожатая привела десяток ребятишек. Пронин оживился, деятельно объяснял, как стоять в почетном карауле, когда сменяться. Дети слушали плохо, со страхом поглядывали на белое лицо Федора.

– Детишек-то напрасно сюда, - сказал Иван.
– Не годится им на мертвяков глядеть.

– Положено так, - с неудовольствием ответил Пронин.
– Прасолов, отчаливай.

Сергей завел двигатель. Пронин побежал на корму, шепнул музыкантам. Тяжко ударили тарелки. Пронин вытащил платок, помахал.

Замерло движение на реке. А как только "Семнадцатый" отвалил от пристани, торжественно взревели пароходные гудки. И опять заголосила сестра, заплакали бабы, а гудки все ревели и ревели, провожая в последний путь помощника капитана Федора Никифорова.