Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шестерка. Коррида в большом порядке.

– А кто-то обещался мне борщ за шиворот вылить…

Захохотал тоненько, торжествующе. Огрел Сергея по спине жирной рукой…

– Погоди еще!… - Сергей тоже захохотал.
– Погоди, может, еще и вылью!…

– Нет уж, не выльешь!
– заливался Степаныч.
– Все, продал ты свою выливалку за тридцать целкачей!

Утром пришла комиссия: представитель главного инженера, молодой мастер из ремонтных мастерских и капитан "Быстрого" Антон Сергеевич. Иван хотел поговорить с ним, но держался Антон Сергеевич официально:

– Поглядим. Лишнего не напишем.

Лишнее и не понадобилось. Согласно акту авария произошла по вине экипажа: сорвало штуцер масляного фильтра.

– Согласны, Иван Трофимыч?
– спросил представитель главного инженера.

– Моя вина, - сказал Иван.

– Тогда подпишите.

Иван подписал. Комиссия удалилась, приказав готовить двигатель к монтажу. Двигатель готовить Иван не стал, а полез в кубрик за клюкой. Вылез, сказал не глядя:

– Я - к старикам. Вернусь поздно.

– Вот мы и опять одни, - сказала Еленка.
– До самой ночи одни.

– Поскучать тебе придется, Еленка, - вздохнул Сергей.
– Дела у меня, понимаешь…

– Может, отложишь?

– Нельзя. Земля под нами колышется.

Она молча смотрела, как он бреется, как надевает праздничный костюм, как старательно причесывается перед зеркалом, и в сердце ее возникла тревога. Подошла вдруг, обняла:

– Не уходи, Сережа.

– Не могу.
– Он мягко высвободился.
– Нельзя, Еленка. Надо, чтоб комар носа не подточил.

– Когда вернешься?
– угасшим голосом спросила она.

– Вернусь?… - Он задержался на трапе.
– Не хочу обманывать: поздно. Ночью приду, не жди.

Сергей ушел, прогрохотав над головой ботинками. Еленка села к столу и тихо заплакала.

Дом пять, с палисадничком… Вот он, такой же, как все на этой улице, только наличники попроще. Те же тюлевые занавески, те же фикусы да столетники.

Сергей очень не хотел входить в этот дом. Это было во сто крат хуже, чем пить со Степанычем водку.

– Шура дома?
– с наигранной небрежностью спросил он у тощей, пронзительно любопытной хозяйки, без стука войдя в дом.

– До-ома, - неторопливо протянула она, в упор разглядывая его.
– Вон в ту дверь…

Он постучал и, не ожидая ответа, приоткрыл дверь.

– Можно?

Шура сидела на широкой, как телега, деревянной кровати и ложкой хлебала кислое молоко из большой кастрюли. Увидев его, она словно окаменела. Он плотно прикрыл за собой дверь, блеснул зубами:

– Приятного аппетита!

– Ты зачем?
– Она поискала, куда поставить кастрюлю, и поставила ее на пол у кровати. Ложка, звякнув, утонула в простокваше.
– Ты чего тут?

– Соскучился, - с вызовом сказал он и сел на единственный стул у тумбочки, заставленной флаконами и баночками.
– Не прогонишь?

Она молча смотрела на него, часто моргая короткими ресницами. В старательности, с которой она пыталась сообразить, как он здесь оказался, было что-то детское. Сергей не дал ей опомниться:

– Тоска меня заела, Шуренок. Такая тоска, что хоть криком кричи, честное слово. Думал я, думал и надумал к тебе прийти, прощения просить. Обидел я тебя, очень обидел, знаю. Черт возьми, как это получается? И не хочешь, а иной раз не справишься с настроением, обидишь хорошего человека, а потом локти кусаешь… Один я тут, Шурок, совсем один, чужой, понимаешь?

Он говорил приглушенно, мягко, жалостливо: ворковал. Шура слушала не слова, а голос, который звучал все тише, все печальнее, и сердце ее уже сладко и тревожно замирало в груди. Сергей взял ее руку, погладил; не вырвалась, только спросила деловито:

– Тебя хозяйка видела?

– Тощая такая? Как селедка?

– Тебе уйти надо, - озабоченно сказала она.
– Я потом проведу, если хочешь.

– Боишься?

– Если бы ты на мне жениться собирался, мне бы наплевать на них было. А так, когда гуляем просто, нельзя. В день на всю улицу ославят.

Он вышел, демонстративно распрощавшись с хозяйкой. До вечера они гуляли по берегу, а когда стемнело, Шура провела его в комнату. Здесь он грубо обнял ее, а она только шептала:

– Тише. Стенка тонкая. Тише…

На катер возвращался с рассветом. Шагал, задыхаясь от омерзения, тер лицо. На берегу разделся до пояса, долго мылся, скреб грудь песком. Одевшись, босиком прошел на катер. На носках спустился в кубрик, шагнул в свой угол…

…Утром он опять побежал к Пахомову. Долго ждал, пока можно будет потолковать с глазу на глаз. Курил в коридоре, прятал от знакомых лицо, думал.

Он отвел возможные удары. Два пассажира "Волгаря" имели основания посчитаться именно с ним, но он блокировал их действия. Конечно, не исключено, что напишет кто-нибудь еще, но та жалоба уже не может быть направлена лично против него, против Сергея Прасолова.

Он ни словом не обмолвился об этом с Пахомовым. Поговорили о заключении технической комиссии, о возмещении убытков. Пахомов не расспрашивал, держался настороженно, и Сергей снова грубовато порадовался:

– Посоветуешься с вами, Павел Петрович, и словно камень с сердца. Легче дышится. Действовать хочется, Павел Петрович, честное слово!…

– Ну, ну, ты не очень-то это… словами бросайся, - сердито сказал Пахомов, но улыбку сдержать не мог.

– Неужели вы во мне сомневаетесь?
– как можно проникновеннее спросил Сергей.
– Я знаю, чем грех замаливать. Знаю и выполню.

– Вот это - разговор!
– с удовольствием сказал Пахомов и впервые за два свидания пожал Сергею руку.
– Действуй, товарищ Прасолов.

И опять, как в тот раз, спросил об Иване, когда Сергей уже выходил из кабинета. Спросил просто, как бы между прочим, но Сергей уловил в его тоне оскорбленное самолюбие:

– А Бурлаков, конечно, занят по горло?

– Да не сказал бы, Павел Петрович, - рискнул Сергей.
– Вчера, например, к шкиперу на баржу с обеда ушел.

– А посоветоваться - времени нет, - с неудовольствием сказал Пахомов.
– Ну-ну…