Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шестерка. Коррида в большом порядке.

– Я хочу высказаться, - сказал Николай Николаевич.

Он не пошел к трибуне, а, выйдя к рампе, остановился против Сергея. В зале вдруг стало очень тихо, и в этой тишине Николай Николаевич негромко спросил:

– Почему вы уволились из Саратовского порта, Прасолов?

– Я уволился по собственному желанию.

– В середине навигации?

– Смешной вопрос!
– крикнул Сергей.
– Захотел и уволился!…

– Я все равно выясню это.Прасолов. Выясню!
– Николай Николаевич повысил голос.
– А вот к Бурлакову у меня вопросов нет. Я Бурлакова с детства знаю. И вы знаете!…

– Точно!
– восторженно и звонко крикнул Вася и зааплодировал.

В зале зашумели, а к столу уже шел угрюмый бригадир плотовщиков Андрей Филиппыч. Стал рядом с трибуной, привычно расставив ноги, нахмурился.

– Трофимыча не оправдываю. Нет. Дров, понимаешь ли, много. Наломал, значит, без надобности. Солярка, значит, и матрос этот. Так. Опять же - сено. Вот главный вопрос! Моя скотина или колхозная - она все одно по несознательности жрать просит. А корма где?

– Не о кормах же у нас вопрос, Андрей Филиппыч, - сказал Пахомов.
– Давай ближе к теме.

– К теме?… - Плотовщик вздохнул, потоптался.
– К теме, что ж, все ясно. Не оправдываю. Нет. Только вопрос: для кого Трофимыч старался? Для себя?…

Зал неожиданно рассмеялся.

– То-то вот и есть. Осудим мы его, конечно. И правильно. А только так скажу: если мне, не дай бог, нужда какая припрет, так я не к тебе, парень, побегу, хоть ты тут рвал на грудях тельняшку. Я к Трофимычу побегу понимаешь ли…

Последние слова потонули в аплодисментах. Сергей уже не поднимал глаз.

– Да жук он, Прасолов этот!… - кричали из зала.

– Ну, не скажи, похитрее: правду-матку резал - аж кровь хлестала!…

– Гнать его, сукиного сына, товарищи!…

– Врете!
– вдруг выкрикнула Еленка, вскочив.
– Врете вы все потому, что струсили! Вам правду в лицо сказали, а вы, тараканы несчастные, гнать за это, да? Друг за дружку стоите, друг дружку покрываете, а как чужой кто, так - вон, да? Вон?!

Она рванулась к выходу, не сдерживая слез. В президиуме поднялся директор.

– Это все - нервы, - негромко сказал он.
– А вот - документы. Два письма: копии адресованы в обком и в газету "Водник". И вот что сказано в этих письмах. Первое: обман с горючим и приписка моточасов капитаном Бурлаковым. Второе: о несчастье с Федором Никифоровым. Говорится, что несчастье это произошло потому, что капитан Бурлаков не справился с катером из-за больной ноги. Поэтому автор письма требует привлечь Бурлакова к суду…

– Кем подписано?
– крикнул Вася.
– Кто подписал?

– Письма анонимные.

– А анонимные - так в гальюн их!…

– Тихо!
– крикнул Пахомов.
– Тут не орать, тут думать надо, товарищи дорогие!…

После долгих споров обоим - и Бурлакову и Прасолову - записали по выговору, и Сергей при людях с трудом сдержал радость.

Собрание кончилось. Все повалили к дверям, шумно переговариваясь. Михалыч, Вася и Андрей Филиппыч задержались у выхода, поджидая Ивана, но он прошел мимо, остекленело глядя перед собой.

Следом спешил кадровик. Выскочил в густую темь, крикнул:

– Трофимыч!…

Иван не отозвался. Николай Николаевич догнал, тронул за плечо.

– Пройдемся, что ли? Духотища в зале-то.

Иван молча пошел за ним. Они вернулись за крайние порядки, вышли на песчаный берег. Мерно плескалась вода, на фарватере светились бакены. Тишина сонно висела над рекой.

– Брюхо болит, спасу нет, - сказал Николай Николаевич.
– Будто до сих пор там тот штык поворачивают.

– Полежал бы, - глухо, без интонации сказал Иван.

– Полежал бы!
– вдруг зло подхватил начальник.
– Иисус Христос, миротворец чертов! По одной щеке съездили - другую подставить не терпится?

Иван сосредоточенно молчал.

– Ты где был, когда этот гриб поганый на твоем катере корешки пускал? О добре разглагольствовал? Ну-ка такого бы Сергея да нам бы под Великие Луки в сорок первом, а?

Иван вдруг глянул на него:

– Ну, знаешь, тогда…

– Шкурник он! И тогда и сейчас. Драться надо с такими, Иван. Драться! Чтоб других не заражали. Сподличал - отвечай.

– Людям добро нужно, Николаич. Ох, нужно!

– Добро добру рознь. Твое добро Сергеев этих плодит. Сообрази… - Он вдруг глянул в темноту, крикнул: - Ну идите уж, чего крадетесь!…

Подошли Вася, Михалыч и плотовщик. Михалыч завздыхал, засуетился, заглядывая Ивану в глаза, а Вася сказал:

– Айдате к нам, Иван Трофимыч. Посидим, покалякаем, Лидуха самовар раскочегарит.

– Чего на воде-то болтаться?
– забасил плотовщик.
– Пошли ко мне. Телевизор поглядим.

– Самовары, телевизоры, - проворчал кадровик.
– Ну, счастливо вам, мужики. А ты думай, Иван. Думай: я тебе правду сказал.

И пошел в темноту, потирая рукой разболевшуюся старую рану.

– Ну, все, Еленка, теперь - полный ход, - взволнованно говорил Сергей вечером в кубрике.
– Завтра пойду к Федорову: пусть ставит на катер только нас с тобой. Кровь из носу, а должны вдвоем справиться. Должны!

– А Иван как же?

– А Иван пусть на берегу кантуется, с ним дело кончено. Пусть слесарит или в складе кладовщиком. Тут закон, Еленка, один: не сумел удержаться - падай, покуда не зацепишься.

– Хороший он человек… - вздохнула Еленка.

– Хороший человек - это еще не профессия.

Он обнял ее. Еленка посмотрела прямо в глаза тревожным взглядом, сказала тихо:

– Не надо. Иван войдет…

– Да не придет он, не жди! Он небось опять к старикам подался. И вообще забудь о нем. Забудь все. Вдвоем мы теперь. Вдвоем, понятно?

Наутро Ивана вызвали в район. Он долго ходил по инстанциям, писал объяснительные, признавал, что Прасолов говорил правду, и тут же упорно отрицал свою вину. Его пытались убеждать, разъясняли, потом махнули рукой. Велели работать, замаливать грех: с этим Иван не спорил.