Иверский свет

холодеют на грани войны,

под непрочным шатром кислорода?

Люди дружат, а страны — увы...

Две страны, две ладони тяжелые,

предназначенные любви,

обхватившие в ужасе голову

черт-те что натворившей Земли!

ОБМЕН

Не до муз этим летом кромешным.

В доме — смерти, одна за другой.

Занимаюсь квартирообменом,

чтобы съехались мама с сестрой.

Как последняя песня поэта,

едут женщины на грузовой,

две жилицы в посмертное лето —

мать с сестрой.

Мать снимает пушинки от шали,

и пушинки

летят

с пальтеца,

чтоб дорогу по ним отыскали

тени бабушки и отца.

И как эхо их нового адреса,

провожая заплаканный скарб,

вместо выехавшего августа

в наши судьбы въезжает сентябрь.

Не обменивайте квартиры!

Пощади, распорядок земной,

мою малую родину сирую —

мать с сестрой.

Обменяться бы — да поздновато!

на удел,

как они, без вины виноватых

и без счастья счастливых людей.

ПИЕТА МИКЕЛАНДЖЕЛО

Сколько было тьмы непониманья,

чтоб ладонь прибитая Христа

протянула нам для умыванья

пригорошни, полные стыда?

И опять на непроглядных водах

стоком оскверненного пруда

лилия хватается за воздух —

как ладонь прибитая Христа.

УЕЗДНАЯ ХРОНИКА

Мы с другом шли. За вывескою «Хлеб»

ущелье дуло, как депо судеб.

Нас обступал сиропный городок.

Мой друг хромал. И пузыри земли,

я уточнил бы — пузыри асфальта,—

нам попадаясь, клянчили на банку.

«Ты помнишь Анечку-официантку?»

Я помнил. Удивленная лазурь

ее меж подавальщиц отличала.

Носила косу, говорят, свою.

Когда б не глаз цыганские фиалки,

ее бы мог писать Венецианов.

Спешила к сыну с сумками, полна

такою темно-золотою силой,

что женщины при приближеньи Аньки

мужей хватали, как при крике: «Танки!»

Но иногда на зов: «Официантка!» —

она душою оцепеневала,

как бы иные слыша позывные,

и, встрепенувшись, шла: «Спешу! Спешу!»

Я помнил Анечку-официантку,

что не меня, а друга целовала

и в деревянном домике жила,

подругу вызывала, фарцевала.

Спешила вечно к сыну. Сын однажды

ее встречал. На нас комплексовал.

К ней, как вьюнок белесый, присосался.

Потом из кухни в зеркало следил

и делал вид, что учит «Песни» Данте.

«Гы помнишь Анечку-официантку?

Ее убил из-за валюты сын.

Одна коса от Анечки осталась».

Так вот куда ты, милая, спешила!

«Он бил ее в постели, молотком,

вьюночек, малолетний сутенер,—

у друга на вегру блеснули зубы. —

Ее ассенизаторы нашли,

ее нога отсасывать мешала.

Был труп утоплен в яме выгребной,

как грешница в аду. Старик Шекспир...»

Она летела над ночной землей.

Она кричала: «Мальчик потерялся!»

Заглядывала форточкой в дома.

«Невинен он, — кричала, — я сама

ударилась! Сметана в холодильнике.

Проголодался? Мальчика не вижу!» —

И безнадежно отжимала жижу.

И с круглым люком мерзкая доска

скользила нимбом, как доска иконы.

Нет низкого для божьей чистоты!

«Ее пришел весь город хоронить.

Гадали — кто? Его подозревали.

Ему сказали: «Поцелуй хоть мать».

Он отказался. Тут и раскололи.

Но не назвал сообщников, дебил».

Сказал я другу: «Это ты убил».

Ты утонула в наших головах

меж новостей и скучных анекдотов.

Не существует рая или ада.

Ты стала мыслью. Кто же ты теперь

в той новой, ирреальной иерархии —

клочок Ничто? тычиночка тоски?

приливы беспокойства пред туманом?

куда спешишь, гонимая причиной,

необъяснимой нам? зовешь куда?

Прости, что без нужды тебя тревожу.

В том океане, где отсчета нет,

ты вряд ли помнишь 30 — 40 лет,

субстанцию людей провинциальных

и на кольце свои инициалы?

Но вдруг ты смутно вспомнишь зовы эти

и на мгновенье оцепеневаешь,

расслышав фразу на одной планете:

«Ты помнишь Анечку-официантку?»

Гуляет ветр судеб, судебный ветер.

ОТЧЕГО...

Отчего в наклонившихся ивах —

ведь не только же от воды, —

как в волшебных диапозитивах,

света плавающие следы?

Отчего дожидаюсь, поверя —

ведь не только же до звезды,—

посвящаемый в эти деревья,

в это нищее чудо воды?

И за что надо мной, богохульником,—

ведь не только же от любви —

благовещеньем дышат, багульником

золотые наклоны твои?

ЗВЕЗДА НАД МИХАЙЛОВСКИМ

Поэт не имеет опалы,

спокоен к награде любой.

Звезда не имеет оправы

ни черной, ни золотой.

Звезду не убить каменюгами,

ни точным прицелом наград.

Он примет удар камер-юнкерства,

посетует, что маловат.

Важны не хула или славе,

а есть в нем музыка иль нет.

Опальны земные державы,

когда отвернется поэт.

ПЕСНЯ АКЫНА

Не славы и не коровы,

не шаткой короны земной —

пошли мне, господь, второго

чтоб вытянул петь со мной!

Прошу не любви ворованной,

не денег, не орденов —

пошли мне, господь, второго,

чтоб не был так одинок.

Чтоб было с кем пасоваться,

аукаться через степь,

для сердца, не для оваций,

на два голоса спеть!

Чтоб кто-нибудь меня понял,

не часто, ну, хоть разок.

Из раненых губ моих поднял