Иверский свет

надежда падшая

за вас подымет шкалик —

ваш бывший чемпион.

Когда по Пушкину кручинились миряне,

что в нем не чувствуют былого волшебства,

он думал: «Милые, кумир не умирает.

В вас юность умерла!»

Опять надстройка рождает базис.

Лифтер бормочет во сне Гельвеция.

Интеллигенция обуржуазилась.

Родилась люмпен-интеллигенция.

Есть в русском «люмпен» от слова «любят».

Как выбивались в инженера,

из инженеров выходит в люди

их бородатая детвора.

Их в институты не пустит гордость.

Там сатана правит балл тебе.

На место дворника гигантский конкурс —

/лузы носятся на метле!..

Двадцатилетняя, уже кормящая,

как та княгинюшка на Руси,

русая женщина новой формации

из аспиранток ушла в такси.

Ты едешь бледная — «люминесценция»! —

по темным улицам совсем одна.

Спасибо, люмпен-интеллигенция,

что можешь счетчик открыть с нуля!

Не надо думать, что ты без сердца.

Когда проедешь свой бывший дом,

две кнопки, вдавленные над дверцами,

в волненье выпрыгнут молодом...

Тебя приветствуют, как кровники,

ангелы утренней чистоты.

Из инженеров выходят в дворники —

кому-то надо страну мести!

МУЖИКОВСКАЯ ВЕСНА

В. Солоухину

Не бабье лето — мужиковская весна.

Есть зимний дуб. Он зацветает позже.

Все отцвели. И не его вина,

что льнут к педалям красные сапожки

и воет скорость, перевключена.

В лесу проходят правила вожденья.

Ему годится в дочери она.

Цветут дубы. Ну, прямо наважденье!

Такая незаконная весна

шатает семьи, как землетрясенье.

Учись, его свобода и питомица!

Он твой кумир, опора и кремень...

Ты на его предельные спидометры

накрутишь свои первые км.

Цветы у дуба розоваты — крем,

от их цветенья воздух проспиртованный.

Что будет с вами? Это возраст леса,

как говорит поэт — ребра и беса,

а повесть Евы не завершена...

На память в узелок сплети мизинец.

Прощай и благодарствуй, дуб-зимнец!

Сигналит мужиковская весна.

ДВЕ ПЕСНИ

I. ОН

Возвращусь в твой сад запущенный,

где ты в жизнь меня ввела,

в волоса твои распущенные

шептал первые слова.

Та жа дача полутемная.

Дочь твоя, белым-бела,

мне в лицо мое смятенное

шепчет первые слова.

А потом лицом в коленки

белокурые свои

намотает, как колечки,

вокруг пальчиков ступни.

Так когда-то ты наматывала

свои царские до пят

в кольца черные, агатовые

и гадала на агат!

И печальница другая

усмехается как мать:

«Ведь венчаются ногами.

Надо б ноги обручать».

В этом золоте и черни

есть смущенные черты,

мятный свет звезды дочерней,

счастье с привкусом беды.

Оправдались суеверия.

По бокам моим встает

горестная артиллерия —

ангел черный, ангел белая —

перелет и недолет!

Белокурый недолеток,

через годы темноты

вместо школьного, далекого,

говорю святое «ты».

Да какие там экзамены,

если в бледности твоей

проступают стоны мамины

рядом с ненавистью к ней.

Разлучая и сплетая,

перепутались вконец

черная и золотая —

две цепочки из колец.

Я б сказал, что ты, как арфа,

чешешь волосы до пят.

Но важней твое «до завтра».

До завтра б досуществовать!

II. ОНА

Волосы до полу, черная масть —

мать.

Дождь белокурый, застенчивый вдрожь —

дочь.

Гость к нам стучится, оставь меня с ним на всю ночь,

дочь».

«В этой же просьбе хотела я вас умолять,

мать».

мЯ — его первая женщина, вернулся, до ласки охоч,

дочь».

«Он — мой первый мужчина, вчера я боялась сказать,

мать».

"Доченька... Сволочь!.. Мне больше не дочь, прочь!..»

Это о смерти его телеграллма,

мама!..»

ХОЗЯЙКИ

В этом доме ремонт завели.

На вошедшего глянут с дивана

две войны, две сестры по любви,

два его сумасшедших романа.

Та в смятенье подастся к тебе.

А другая глядит не мигая —

запрокинутая на стене

ее малая тень золотая.

У нее молодые — как смоль.

У нее до колен — золотые.

Вся до пяток — презренье и боль.

Вся — любовь от ступней до затылка.

Что-то будет? Гадай не гадай...

И опять ты влюблен и повинен.

Перед ними стоит негодяй.

Мы его в этой позе покинем.

Потому что ремонт завели,

перекладываются паркеты.

И сейчас заметут маляры

два квадратных следа от портрета.

Напоили.

Первый раз ты так пьяна,

на пари ли?

Виновата ли весна?

Пахнет ночью из окна

и полынью.

Пол — отвесный, как стена...

Напоили.

Меж партнеров и мадам

синеглазо

бродит ангел вдребадан,

семиклашка.

Ее мутит, как ей быть?

Хочет взрослою побыть.

Кто-то вытащит ей таз

из передней,

и наяривает джаз,

как посредник:

«Все на свете в первый раз,

не сейчас — так через час,

интересней в первый раз,

чем в последний... »

Но чьи усталые глаза

стоят в углу, как образа?

И не флиртуют, не манят —

они отчаяньем кричат.

Что им мерещится в фигурке

между танцующих фигур?

И как помада на окурках,

на смятых пальцах

маникюр.