Ивница

– Та це товарищ капитан, – недоуменно пробалакал по-журавлиному стоящий в короткой, ошарпанной шинелишке все время хватающийся за уши Тютюнник.

– Какой капитан?

Тютюнник ничего не ответил, выжидательно промолчал. И все-таки он оказался прав: мы спасли заместителя командира батальона по политической части капитана Салахутдинова.

По всей вероятности, капитан Салахутдинов решил последовать примеру высоко стоящего начальства, примеру полковника Цукарева, и скрытно нагрянуть на позицию моего взвода, чтобы проверить, не уснул ли кто на посту.

А на посту засыпали часто, засыпали и зимой, в самый лютый мороз, поэтому, кроме дежурного линейного командира, посты проверялись и штабными, тыловыми командирами.

Капитан Салахутдинов намеревался незаметно, по перекрытому ходу сообщения пройти к часовому, но снежные вихри, отыскав щель в перекрытии, перехватили ход, перехватили спереди и сзади. Добро, что Наурбиев услышал, «как снег кричит, как земля кричит…»

Подгоняемые заползающей за спину поземкой, разошлись мы по своим быстро выстывающим блиндажам. Опять приглушенно, как по косточкам, застучали по мерзлым доскам армейские топорики. Где-то поблизости скреблись, железно позвякивая, совковые лопаты. Я тоже вынырнул из выстуженного блиндажа, взял лопату, но не совковую, а обыкновенную деревянную лопату. Рассказанный замполитом горький случай, что произошел с лейтенантом Полянским, запал мне в голову. Меня ведь тоже заметало (и не раз!), таким образом и я мог попасть в штрафной батальон. На новую встречу с генералом Черняховским я не рассчитывал, счастливые встречи обычно не повторяются.

13

Мутное пятно стало светлее, пропала его лихорадочная желтизна, небо вроде бы выпуржилось, оно обозначилось, как полыньями, редкими просветами с едва заметными, испуганно мерцающими звездами. По звездам мы обычно узнавали время, а сейчас его можно было узнать и по луне. Она стояла высоко, эта неполная, идущая на ущерб кособокая луна. Она старалась блеснуть ну хотя бы напоследок уже пробившимся к нам алмазно вспыхивающим светом. Надо полагать, время давно переваливало за полночь, такой свет бывает только к утру, к утру обычно успокаивается и непогодь. Становится слышней, ядреней капустно похрустывающий морозец. Наваленный по траншеям снег еще не успел осесть, и в него легко входила даже моя деревянная лопата. Невдалеке от меня громыхал своей железной дланью Тютюнник, подошла и его очередь стоять на посту. Винницкий колгоспник неохотно проявлял какую-либо инициативу и, будучи постовым, вряд ли самостоятельно взялся бы за лопату, но преподанный лейтенантом Шульгиным урок, видимо, не прошел даром.

У меня появилось желание разбудить весь взвод, всех заставить взяться за лопату. Взвод я разбудил, поднял по тревоге. Первым выскочил из блиндажа младший сержант Адаркин, он всегда спал плохо по ночам, мучился желудком. За Адаркиным с автоматом в руках легко выбежал мой помощник, старший сержант Ковалев, выбежал Загоруйко, совсем еще мальчик, встал во весь свой богатырский рост Симонов, задвигал толстыми, округлыми плечами Наурбиев, показалась туго завязанная под подбородком шапка-ушанка Фомина, выплыла с ямочками на щеках светлая улыбка Заики, ссутулился рядовой Волков, он недавно прибыл во взвод, я даже не знал, умеет он стрелять из противотанкового ружья или не умеет.

– Взвод, к бою!

Моя команда не возымела какого-то действия, взвод не мог пробиться к своим ружьям, все было забито снегом, да и ружей-то не было видно, их тоже завьюжило, запуржило. Волей-неволей пришлось взяться за лопаты. Я только этого и хотел, я и сам снова взялся за свою деревянную лопату.

– Товарищ лейтенант, вас зовут.

Чудно получилось, я не услышал, а Заика учуял прихваченный утренним морозцем голос сержанта Афанасьева, ординарца младшего лейтенанта Заруцкого.

Я неохотно опустил лопату. Лопата соскользнула в подчищенную траншею, на притоптанный валенками снег. Не помню, как я добрался до леса, как всегда, наверно, в один дых, но я хорошо помню этот заколдованно притихший, морозно дышащий лес, нахлобученный белой лапой надолго или ненадолго утихомирившейся зимы. Приятно было ступить на аккуратно расчищенные (кто-то уже успел расчистить!), свежо и мягко, как портупейные ремни, похрустывающие дорожки. Одна из них вела к блиндажу командира роты.

Я опустился в блиндаж по умело задощеченным крутым порожкам, доложился о своем прибытии. Младший лейтенант кивнул надвинутой на самые брови, видать, великоватой шапкой, но сказать ничего не сказал. Он сидел перед семилинейной настольной лампой, которой я не мог не удивиться, мне думалось, что я больше никогда не увижу такой лампы, а тут увидел, да еще со стеклом, правда, немного отбитым сверху, но настоящим ламповым стеклом.

Не успел я хорошенько поразмыслить о забытом мной ламповом стекле, не успел разглядеть в меру вывернутый, чем-то опечаленный, без копоти и гари, язычок огонька, не успел потому, что в блиндаж тяжело и шумно, в полном боевом снаряжении ввалился замполит Гудуадзе. Он сразу же двинулся ко мне, двинулся всем телом, всей своей медвежьей неуклюжестью и не преминул осведомиться о своем генацвали:

– Никуда он от тебя не сбежал?

– Нет, не сбежал.

Заруцкий совино насторожился, но, поняв, что речь идет о неведомом ему приблудном коте, постарался тут же скрыть свою настороженность, вынул карманные часы и опустил на их циферблат широко открытые, всегда чем-то устрашенные глаза.

Пришел лейтенант Аблов, командир первого взвода, по всей форме доложился и стоял до тех пор, пока Заруцкий не предложил подойти поближе к светло горящей лампе, чтоб как-то удобней разместиться, присесть хотя бы на корточки.

Я смутно догадывался о причине своего вызова, но не знал, по какому поводу вызван Аблов. Возможно, командир роты решил коллективно обсудить недавнее ночное происшествие, которое не могло остаться без последствий. Надо полагать, капитан Салахутдинов не умолчал о своем ночном посещении непролазно завьюженных позиций моего взвода.

– Товарищи, я только что был в штабе батальона (сейчас скажет о полученном нагоняе за непролазные позиции) и получил (так и есть) приказ о дислокации…

– Значит, снимаемся! – обрадованно воскликнул лейтенант Аблов.

– Да, снимаемся, – подтвердил младший лейтенант Заруцкий, – через двадцать минут мы должны сосредоточиться возле хозвзвода, там, где стоят наши машины.

Я не мог не высказать искреннего сожаления о затеянной мной ночной тревоге, о напрасно вылопаченном, теперь уже никому не мешающем снеге.

– Правильно сделал. Обленились твои Наурбиевы и Тютюнники.

Нет, товарищ младший лейтенант, неправильно я сделал, сам не спал всю ночь и людям не дал хорошенько выспаться. Что я могу сказать тому же Наурбиеву? Снимаемся. А он мне скажет: зачем снег копал, зачем лопату держал…

Ничего не сказал Наурбиев, не сказал ничего и Тютюнник, а Заика приподнял голову, уставил на меня свои под стать утреннему небу широко распахнутые глаза и вроде бы не поверил, когда я сказал о переходе на новые позиции.

Стали собирать свои вещички, захлопали полотняные крылья выцветших за лето плащ-палаток. Я тоже сдернул накинутую на вход блиндажа прихваченную инеем плащ-палатку. Потом взялся за вещмешок, сунул в него клеенчатую тетрадь, две-три книги. Вещей у меня больше не было. Остался один кот. Он глянул па меня и – отвернулся, но я заметил зеленую тоску его бездомных глаз.

– Кис… кис… киса…

Кот приподнял голову, боком двинулся к моим ногам и стал тереться о них, все так же светясь зеленой бездомной тоской. Мудрое животное, оно понимало, что я навсегда покидаю свое уже выстуженное убежище, понимала кошачья душа, что я могу легко оставить ее без приюта, без пригрева. А она и не обижалась на меня, но заранее знала, как тяжело ей будет без моего тепла, поэтому ласково терлась о мои еще не растоптанные валенки. Взял я своего кота на руки и, расстегнув крючок шинели, затолкал за пазуху. Представляю, что бы сказал капитан Банюк, наверное, сказал бы: «Ты что, воевать приехал или играть в кошки-мышки?..»