Из дома
Шрифт:
В тот день я скрестила пальцы под партой и, низко наклонившись, попросила Бога помочь моей тете. Ко мне подошла учительница и спросила:
— Что с тобой? Я ответила:
— Голова болит.
Тетя вернулась из Кесовой горы около семи вечера. Она села в угол за стол, поставила локти на край стола, подперла ладонями голову и долго молчала…
— Там у них целый список наших… Спрашивают и сами же придумывают ответы и заставляют писать… Не знаю, что будет, но пока я сказала, что я необщительный человек… Он показал мне донос на меня. Пенун Аатами написал, будто я немецким офицерам преподавала русский язык. Я старалась объяснить, что у нас в деревне никогда не стояло сразу несколько офицеров и поэтому этого не могло быть, а кроме того, немцы у нас никогда не стояли подолгу и никогда никто из них об этом не просил. Они считали, что мы должны сами выучить
— Может, пронесет, — прошептала бабушка. — Не может быть, чтобы всех…
Мне показалось, что она вот-вот заплачет, но она встала, взяла подойник и вышла во двор.
Утром дедушка сильно раскашлялся. Я проснулась. Было светло. Бабушка сидела на табуретке возле тетиной кровати — они о чем-то тихо говорили. Дедушка успокоился. Я услышала бабушкин голос:
— Из какой он деревни?
Тетя ответила, но я не расслышала.
— Боже мой, пропадете оба, — запричитала бабушка, — тебя возьмут за то, что ты отказываешься сделать то, что они хотят, а на него все равно найдут другого человека, если уж взялись — посадят.
— Я никогда его не видела, а тот, который мне говорил, будто я немцев учила русскому языку, совал мне деньги на водку, чтобы я пошла к нему с водкой…
Тетя еще что-то сказала, но совсем тихо, а потом она уткнулась в подушку… Бабушка гладила ее плечи и повторяла:
— Не плачь, не плачь, может, и утрясется как-нибудь, может, поймут, что не на кого тебе нас оставить… — Она замолчала, а потом спокойно проговорила: — Бог нас не оставит.
* * *
Кончилась школа, я продала на базаре дедушкины новые сапоги, которые он купил, когда работал сторожем в Кауттуа. Он взял деньги и собрался поехать зайцем на поезде в Виркино.
В ту ночь, когда нас выселяли из дому и отправили в Финляндию, дедушка закопал под полом в хлеву какие-то вещи, и теперь ему хотелось их откопать. А кроме того, ему хотелось самому посмотреть на свой дом, в каком порядке он содержится и кто там живет. Он был уверен, что такого старого и больного не арестуют.
— А если и заберут, то им же хуже, на казенные харчи посадят, — рассуждал он, — все равно жизнь прожита, бояться нечего.
Рано утром дедушка с палкой в руке поковылял в Кесову гору на вокзал. Старшая тетя с Ройне сели на велосипеды на следующее утро и покатили в Ярославль искать маму. Я начала ходить на колхозную работу, пасти свиней. Никто из нас раньше не слышал, чтобы свиней выгоняли на пастбище. У нас раньше дома, в Виркино, толстые свиньи еле двигались, и вряд ли чья-нибудь свинья могла бы уйти дальше своего огорода. Но здешние свиньи были совсем другие, и если бы не пятачки на мордах, трудно было бы назвать их свиньями. У этих животных были длинные морды и длинные ноги, как у собак или волков.
Я знала, что свиньи любят поспать, и поэтому мне казалось, что их будет легко пасти, но оказалось — свиньи ужасно хитрые и умные животные, они бегают быстрее любой другой домашней скотины.
Я долго не могла придумать, как заставить их пройти мимо овсяного поля. Приближаясь к нему, они будто притаивались: вытягивали свои длинные морды и пускались что было мочи, хлопая ушами, все разом, врассыпную, а потом их оттуда никакими силами было не вытащить. Они за несколько дней потравили весь край поля. Я боялась, что мне за это может влететь. Арво научил меня щелкать кнутом, как настоящий пастух, чтобы попугать их, но они скоро и к этому привыкли, стегнуть очень больно кнутом я не могла. Но случайно я нашла на дороге железный обруч от колеса, и теперь, как только свиньи готовились бежать, я пускала холодный железный обруч по их спинам. Они издавали визгливые, совсем не поросячьи звуки, еще плотнее прижимались друг к другу, а обруч прокатывался сразу по нескольким спинам, и они неслись вперед, забыв про овсяное поле… Но все же это были свиньи, и, когда жарко грело солнце, они забирались в болото, хрюкая, переворачивались с боку на бок, дремали там по несколько часов в день. Я подыскивала подходящую сухую кочку, чтобы посидеть спокойно. Как-то я заметила рядом с кочкой цветок калгана, по стеблю цветка, смешно ковыляя по ворсинкам,
бегали маленькие зеленые букашки.Я вспомнила, как когда-то старая бабушка послала меня в лес за корнем этого калгана. При этом она точно описала, возле какой дороги, у какой развилки и недалеко от какого дерева он растет. Она сама не ходила в лес уже лет двадцать-тридцать, но точно знала места, где что растет. Она делала из этого корня лекарство для желудка. Потом мне вспомнилось, как эта же бабка с такой же сгорбленной старухой, цыганкой Кирсти, сидели у нас на кухне за столом, а мы все должны были быть от них подальше, чтобы не мешать. Говорили они про всякие лечения. Эта Кирсти как-то странно растягивала слова, наверное, это она с цыганским акцентом говорила по-фински. Табор, с которым пришла Кирсти, стоял у нас в деревне. Была очень холодная зима, и люди их пустили в свои бани. В нашей бане жила семья Кирсти, а сама она ночевала с прабабкой в ее комнате возле кухни. Обычно они вдвоем пили кофе из бабушкиного медного кофейника, и чашки у них были собственные. Кирсти вытаскивала свою из кармана широкой юбки, вытирала ее передником изнутри, а снаружи терла о свой плисовый пиджачок. Чашка ее была без ручки с широкой золотой каймой и яркими розами…
Потом старухи все больше и больше начинали клониться друг к другу. Кирсти курила трубку, и из носа шел дым, но не только из ее больших лохматых ноздрей, а также из мелких черных дырочек-пор, которыми был усыпан ее большой горбатый нос. А когда из ее носа начали высовываться маленькие язычки пламени, моя прабабушка выпрямилась, взяла клетчатый плед и накрыла им Кирсти. Я вздрогнула, встряхнулась, встала, чуть попрыгала с кочки на кочку, снова села.
Лучше всего было, когда начинался дождь. Свиньи ни за что не хотели мокнуть. Они, хлопая ушами-лопухами, трусили к себе на скотный двор. Тетя Паша — свинарка, встречая свое стадо, говорила, что свиньи больше себя любят, чем мы, не станут они мокнуть под дождем. Я тоже в такие дни могла быть дома, хотя пасти свиней и не такая уж тяжелая работа, просто было очень скучно сидеть возле болота одной с раннего утра до заката.
Наконец поздно вечером вернулись старшая тетя и Ройне из Ярославля. Тетя была такая усталая, что еле говорила, и у нее сильно опухли ноги. Им удалось узнать, что женскую тюрьму еще в начале войны отправили в Караганду, в Среднюю Азию. Тетя хотела узнать адрес, но одетая в военную форму женщина сказала, что если у вашей родственницы есть право на переписку, она сама вас отыщет…
В Ярославле им кто-то сказал, что поезда с заключенными месяцами в те времена были в пути, что этот товар никому не нужен был, шла война, люди гибли от жары, холода, жажды и голода в дороге.
Поужинав, старшая тетя начала рассказывать, как в тех краях люди живут, и получалось, что живут они точно так же, как и здесь, там, в Ярославской области, тоже моются в печке.
Через несколько дней старшую тетю вызвали в Кесову гору в РОНО и обещали дать ей работу в школе. Она уже не ходила на колхозные работы, а брала больше заказов на шитье. К ней часто приходила тетя Шура Логинова. У нее муж погиб еще в самом начале войны. Она накупила на базаре тонких трикотажных ночных рубашек и разных других шелковых вещей. Все это она принесла к старшей тете, чтобы сшить себе и своей четырехлетней дочке Марине платья. Положив аккуратно все эти яркие вещи на тетину кровать, она тихо проговорила:
— Я ж почти что невестой осталась, когда моего Колю на фронт отправили. И месяца я с ним не прожила. Мне ж всего двадцать шестой год пошел, может, с войны кто придет, женится на мне.
Тетя ответила:
— Конечно, женится. Столько красивых платьев нашьем, да чтоб не женился… Лучшей невесты не сыскать. Кто лучше тебя работает?
Шура заулыбалась, на ее почти мужском загорелом лице собрались глубокие складки. Меня очень удивило, что ей всего двадцать пять лет. Никому не пришло бы в голову спросить у Шуры Логиновой, сколько ей лет. Она просто была самой работящей бабой в деревне. Про нее говорили, что не всякому мужику под стать так работать.
Тетя попросила ее раздеться. Шура заулыбалась, глубокие толстые складки опять собрались на ее лбу и возле рта. Она вся съежилась. На ее белом, как молоко, теле появилась гусиная кожа. А на ее шее и на запястьях были резкие темные полосы от загара. Тетя попросила ее показать руку. Шура сжала ее в кулак, и у нее вздулись мускулы, как у сильного мужчины. Мы заулыбались, она объяснила:
— Это ж от плуга. — А потом добавила: — Да и от косы и пилы. Да много еще от чего. Я ж с начала войны на самые тяжелые работы хожу.