Из дома
Шрифт:
Она рукой указала на дом, в котором живет. Я еще раз пообещала ей приехать, подняла с земли велосипед, поставила ногу на педаль и хотела оттолкнуться, но она положила на седло коричневую со вздувшимися венами руку и, хитро сощурившись, проговорила:
— Небось, если долго сидеть на ем, так и натереть может? Я показала ей пружины под седлом, нажала на кожаное седло.
— До войны такой лисепед был у сына председателя сельсовета, — сказала старуха.
Я попрощалась с ней, перекинула ногу через раму и покатила дальше.
Возле первого дома в Ильинском я сошла с велосипеда и пошла по селу. Люди останавливались и смотрели мне вслед. Казалось, что они ждали, когда я к ним обращусь, и они узнают, кто я такая и зачем к ним приехала. Они знали, что я остановлюсь, зачем
Уже был виден конец села, а я все еще искала глазами колодец. К колодцу походят по одному. Но в этом селе я не увидела ни одного колодца. Вдруг меня осенило: надо зайти в дом и спросить, нет ли тут финнов, получится, будто я по делу приехала. А если их здесь нет? Что мне тогда сказать? Но неважно, главное начать разговор. В этих деревнях редко чужие люди появляются, они любопытные. Тут же я подошла к первому же дому. На завалинке сидели две бабы, спрятав руки под полы кофт. Я спросила про финнов. Обе в один голос сообщили, что есть у них финка — Альма Матвеевна с дочкой — счетоводом работает, и обе вместе указали на дом, в котором она живет.
В дом я вошла, как здесь было принято, без стука. Посередине довольно большой, с низким потолком комнаты, стояла высокая костлявая женщина с большими серыми глазами. Я поздоровалась с ней по-фински. Она воскликнула: «Herranen aika, suоmalainen! Isiukaa!» [35]. И начала расспрашивать, откуда я, с каких мест из-под Ленинграда. Оказалось, что она когда-то училась у моего отца, но не кончила техникума, поскольку его закрыли, а в русский техникум она не могла поступить — не знала языка. Я объяснила, где и с кем я сейчас живу. Она спросила:
— Почему Вы живете с тетями? Что с Вашей мамой?
Я ответила, что с ней то же самое, что и с отцом.
— Моего мужа тоже тогда же… Я и вернулась-то из Финляндии из-за него, казалось: а вдруг жив? Теперь-то все понятно — на воле нечего есть…
Говорила она полушепотом, хотя сама сказала, что со времени приезда сюда не слышала родного языка и, казалось бы, никто нас не понимает, да и в доме никого, кроме нас, не было. Потом она вскочила с места, спросила, чего я хочу: пить или есть? Я ответила, что сейчас ничего пока не хочу, а приехала я сюда менять бумажные занавески. Она хлопнула себя по бокам:
— Ну, конечно же, менять, кто ж сюда так просто приедет… Показывай, что у тебя? Я пойду баб позову и мою дочку Кертту сейчас с улицы кликну, пусть побудет с вами, пока я народ соберу.
В комнату скоро после ухода Альмы Матвеевны вошла девочка лет девяти-десяти с желто-белыми длинными косами и с такими же большими серыми глазами, как у ее мамы. Она поздоровалась по-русски, села со мной на лавку и начала накручивать на палец кончик косы. Я по-русски спросила, в каком классе она учится. Она ответила:
— Во втором. Но во второй класс меня взяли условно, я не знала ни одного слова по-русски. А теперь я финский начинаю забывать. Мама обещала с будущего года со мной начать читать по-фински. Правда, у нее одна только книжка, и та не для детей, случайно уцелела. Мама ею банки с маслом переложила, чтобы не разбились, другие финские книги отобрали в Кесовой Горе.
Вошла Альма Матвеевна с бабами и спросила у меня: «Paljоn s"a niist tahоt?» [36]. Я ответила. Она чуть добавила цены. Бабы начали прикладывать занавески к окнам и тут же все раскупили. Альма Матвеевна разожгла плиту. Я начала укладывать свою добычу по местам. У меня получился мешочек ржаной муки, куски хлеба, тридцать пять штук яиц и мешок картошки. Я не знала, как мне все это теперь довезти хотя бы до тети Лизы. Альма Матвеевна предложила оставить картошку и приехать как-нибудь в другой раз. Но у нас дома кончилась картошка. Колхоз выделил кусок земли, и мы посадили почти целый мешок в
землю. Я сказала ей, что у меня есть веревка, мешок можно привязать к раме велосипеда, это не очень трудно. Я дойду до Карабзино, там у меня тетя живет. Оставлю у нее мешок, брат мой вечером заедет за ним.Альма Матвеевна поставила на стол чугунок с горячей картошкой, принесла соленых груздей и сметану. Грузди были настоящие, хрустели, я таких вкусных никогда и не ела. А потом мы начали приглашать друг друга в гости. Альма Матвеевна сказала, что непременно придет и чтобы мы пришли к ней осенью — пойдем за грибами и ягодами. «У нас этого добра здесь полно», — похвастала она.
Вдруг я услышала — кто-то звонит в звонок велосипеда, я вышла на крыльцо. Мальчишки пустились врассыпную. Вышла Альма Матвеевна — мы поставили велосипед в коридор. Я переночевала у нее. Рано утром она помогла мне привязать мешок к раме, хлеб и муку мы прикрепили к багажнику, корзинку с яйцами я повесила на руль велосипеда.
Давно не было дождей, колеса телег размяли дорогу в пыль. Пришлось идти по тропинке на обочине, но здесь попадались канавки и бугорки, велосипед мой был очень тяжелый, трудно было удержать равновесие. До той деревни, где я пила воду, я как-то добралась, но за деревней был овраг. Я совершенно обессилела, спуская велосипед в овраг, а когда, отдохнув, я хотела поднять его наверх со дна оврага, мешок съехал набок, пришлось отвязать его и высыпать часть картошки на землю. Притащив волоком мешок, я так устала, что не в силах была встать с земли. Начало темнеть, надо было торопиться. Я перетаскала в платке отсыпанную часть картошки, принесла корзину с яйцами и мешочек с мукой, прислонила велосипед к дереву и хотела привязать обратно к раме мешок. У меня ничего не получалось: то мешок сваливался, то велосипед падал. Наконец я догадалась привязать картошку к раме лежащего велосипеда, потом встала на колени, чуть приподняла мешок, подсунула под него правое плечо и подняла с земли вместе с велосипедом. Я прислонила его к дереву. Чуть передохнув, отправилась по той же пыльной вязкой дороге в темноте в Карабзино.
Возле тети Лизиного крыльца я кое-как сняла корзину с яйцами с руля, с грохотом свалила велосипед на землю, мои ноги так дрожали в коленях, что я еле переступила через высокий порог тети Лизиного дома. В комнате было темно, откуда-то, будто издалека, тети Лизин голос проговорил:
— Я думала ты прямо домой проехала.
— Накорми ее и уложи спать, наверное, устала, — раздался дедушкин голос где-то совсем рядом.
— Дай попить, — попросила я.
Тетя Лиза, тяжело ступая на пятки, прошла на кухню. Тихо звякнул ковш о край ведра. Я взяла обеими руками мокрый железный ковш. Капли холодной воды падали на ноги. Меня передергивало, как передергивает лошадь, когда бросаешь на нее горстью воду. Тетя Лиза внесла туго набитый соломой матрац, бросила его на пол. Принесла кринку молока и ватрушку. Я откусила кусок ватрушки, выпила полкружки молока и прямо, не раздеваясь, свалилась на матрац.
Утром было больно шевельнуться — все тело болело, будто меня цепами измолотили. Картошку я оставила у тети Лизы. Со ступеньки крыльца я с трудом перекинула ногу через раму велосипеда, нажала на педаль и покатила домой. «Пока все на работе, бабушка размассирует меня — пройдет», — думала я по дороге. Еще издали я увидела старух у нашего дома. Я подошла с велосипедом ближе к толпе. Ктото сказал: «Обворовали вас». Воры влезли через окно в ту холодную комнату, в которой никто не жил, там у нас лежали вещи. Они взяли чемодан с лучшей тетиной одеждой, которую она берегла на тот случай, если ей опять удастся устроиться учительницей. Вечером после работы собрались наши соседи, советовали милиционера из Кесовой горы позвать, но в то же время говорили, что ничем этот милиционер не поможет. А когда соседи ушли, пришла тетя Паша и сказала, что обворовали нас Анны Павловны родственники, что в деревне все это знают и чтобы мы все же позвали милиционера, пусть он их обыщет. Но тетя ответила ей, что не пойдет за милиционером: если они украли, то и спрятать сумеют. А Паша говорила, что у них там есть собака — отыщет. Когда она вышла, тетя Айно покачала головой: