Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

В 66 г. Тарковский создает фильм «Страсти по Андрею» («Андрей Рублев»). В двух сериях (86+99 мин.). Сценарий Тарковского и А. Михалкова-Кончаловского. Вернее, фильм создавался с 66 по 71 гг., запрещался, перерабатывался, лежал на полке(135). Начинаются страсти по двум Андреям, Рублева и Тарковского. Возникает и сотрудничество с Тарковским артиста свердловского театра Анатолия Солоницына, прочитавшего сценарий «Рублева» в журнале «Икусство кино», восхитившегося им, специально приехавшего в Москву и сыгравшего роль Андрея Рублева (136).

С самого начала, уже с приема сценария «Рублева», начались придирки. Фильм обвинили во всех возможных грехах, в натурализме, изображении обнаженной натуры, цинизме, жестокости, чуть ли не в садизме. Именно «Рублев» стал переломным фильмом в судьбе Тарковского. Как только не измывались над фильмом чиновники! В итоге он был законсервирован на пять лет и пролежал в киноархиве. Лишь утечкаего на Запад и бурный там успех, в том числе у элиты, причем не как фильма диссидентского, а патриотического, прославляющего Россию и величие русского человека, заставили власть задуматься и выпустить в 71 г. в несколько урезанном виде фильм на экран. Пять лет ожидания, отчаяния, оскорбленности, безработицы, почти нищеты, но и изнурительной, тщетной, напряженной борьбы за фильм. Время созревания режиссера, повзросления, осознания, что он обречен пройти свой путь один, и путь этот будет страдальческим. Воспоминания свидетеля о просмотре «Рублева»: «Я никогда не забуду, наверное, самый первый, открытый для професионалов, просмотр ''Андрея Рублева'' в большом зале ''Мосфильма'', переполненном коллегами, друзьями, знакомыми и работниками студии. Свет погас, и напряженная тишина поначалу зависла в зале. Но по мере того, как начали возникать сцены, уже охарактеризованные во время съемок в какой-то газетенке как ''жестокие и натуралистические'', над залом поплыл гул как будто бы ''добропорядочного'' возмущения, взрывавшийся время от времени прямо-таки улюлюканьем''. Еще до просмотра, на фоне известной заметки пополз слушок, что Тарковский на съемках чуть ли не умышленно едва не сжег Успенский собор, поджигал коров и ломал ноги лошадям, отрезал ноги собакам, чтобы они естественнее ковыляли на снегу и пр. Так что общественное возмущеие, нараставшее в зале, было заранее подготовлено. Его высказал громко один из хозяйствянников Мосфильма: ''Это не искусство — это садизм!'' Тарковский после просмотра стоял одинокий, напряженный, бледный, прислонившийся где-то у выхода из зала. Выходившие прятали глаза, старались его обойти. Рассказчик считает, что с этого момента окончательно разладились отношения Тарковского с недавним другом и соавтором сценария ''Рублева'' Андроном Кончаловским. Тот ушел, даже не кивнув головой, не скрывая своего полного разочарования картиной. Где-то вскоре в разговоре с Тарковским он признался, что считает сценарий загубленным, чрезвычайно замедленным, затянутым до невозможности ритмом картины. Тарковский не мог согласиться с такой точкой зрения, не поверил в искренность Кончаловского, считая, что тот предал его из шкурных интересов. Их отношения никогда не наладились» (О. Суркова). Сам Тарковский вспоминал через много лет в беседе с иностранными. журналистами другой просмотр, на коллегии Комитета кинематографии. Там фильм оживленно хвалили, «И это меня поддержало». И тут же после этого картину положили «на полку», где она пролежала пять с полвиной лет. Что же произошло? Тарковский об этом рассказывал так: «Картина уже находилась на таможне в Шереметьево для отправки на фестиваль в Канны, когда один советский режиссер дозвонился до Демичева и сказал: ''что-де вы, товарищи, делаете? Вы посылаете на западный фестиваль картину антирусскую, антипатриотическую и антиисторическую, да и вообще — ораганизованную ''вокруг ''Рублева'' в каком-то западном духе конструирования рассказа о личности''. Убей меня Бог, я до сих пор не понимаю, что эти упреки означают… Но именно их потом на все лады склоняли гонители фильма, начиная с Демичева. Картина была возвращена с шереметьевской таможни. После этого мне несколько лет не давали ничего снимать». В комментарии Болдырева называется режиссер, позвонивший секретарю ЦК Демичеву: Серг. Герасимов.

Тарковскому пришлось оправдываться. В письме председателю Госкино А. Романову в феврале 67 г. режиссер как бы подводил итог нападкам на «Рублева» и на все свое творчество: «Вся эта кампания со злобными и беспринципными выпадами воспринимается мною ни более и не менее как травля. И только травля, которая причем началась еще со времени выхода моей первой полнометражной картины ''Иваново детство''». О том, что успех этой картины был практически намеренно сорван, что к нему приклеили ярлык «пацифизма», хотя никаких аргументов и серьезных обоснований при этом не приводилось. Далее в письме шла речь о «Рублеве», о спровоцированной статье в «Вечерней Москве», являющейся инсинуацией и следующих за нею событий. Атмосфера, в которую попали авторы «Рублева», «настолько чудовищна по своей несправедливой тенденциозности, что я долчен обратиться к Вам как к руководителю за помощью». Просьба сделать все, чтобы прекратить «эту беспрецедентную травлю» (265-66). Тарковский приводит примеры такой травли: трехлетнее сидение без работы после фильма «Иваново детство»; двухлетнее прохождения сценария «Андрея Рублева» по бесконечным инстанциям и полугодовое ожидание оформления сдачи фильма («отсутствие до сих пор акта об окончательном приеме фильма»), бесконечные к нему придирки, отмена премьеры в Доме кино, не напечатанный ответ в «Вечернюю Москву», где опубликована клеветническая статья о «Рублеве», «странная уверенность в том, что именно противники картины выражают истинное, а не ошибочное к ней отношение». В письме говорится о том, что все предложения Романова были режиссером учтеы, и тем не менее происходит аннулирование достигнутых соглашений, отмена согласованных документов о приеме фильма. Репертуарная комиссия прислала новый список поправок. «Они просто делают картину бессмысленной. Они губят картину — если угодно…» (267).

Тарковский отвергает обвинения в натурализме (ссылаясь на фильмы «Броненосец ''Потемкин''», «Они защищали Родину»), в приверженности к обнаженной натуре (опираясь на пример «Земли» Довженко, фильма «Тени забытых предков» Параджанова). Он задает одни и те же вопросы: «Так почему же в тех фильмах это можно, а в моем нельзя?!», «Опять — там можно — мне же нет. Хотя я не знаю ни одного зрителя, который не был бы тронут целомудрием и красотой этого очень важного для нашего фильма эпизода». О гуманизме своего фильма, хотя он «выражается не лобово»: «Он — результат конфликта трагического со светлым, гармоничным. Без этого конфликта гуманизм не доказуем, а риторичен и художественно неубедителен». Люди, предъявляющие подобные обвинения, сравниваются Тарковским с человеком, требующим изъять из мозаичного панно черные кусочки, оскорбляюшие вкус, чтобы исправитьпроизведение. «Нет слов, чтобы выразить вам то чувство затравленности и безысходности, причиной которого явился этот нелепый список поправок, призванный разрушить все, что мы сделали за два года» (268). Оправдания тщетны. Они не приносят никакого результата.

Через семь месяцев Тарковский отправляет письмо о том же генеральному директору «Мсфильма». Там идет речь об открытом партсобрании, на которое Тарковский не пригласили, где вновь склоняли его имя, обвиняли в неблагодарности по отношению к студии. Тарковский перечисляет придирки, предъявленные ею: «А что, собственно говоря, сделала для меня студия? Дала возможность за 7 (!) лет снять две картины?! Не цинично ли это звучит? Студия не отстаивала интересы автора ''Иванова детства'', нелепо и безграмотно обвиненного в пацифизме (что и Вы повторяли в некоторых своих выступлениях). Не помогла в продвижении сценария об ''Андрее Рублеве''. На это ушло тоже несколько лет. Зарезали смету <…> Толкнули группу на заведомый перерасход и обвиняли ее в дурном хозяйствовании…». О похвалах фильму при обсуждении на Коллегии, в Комитете, несколько раз на студии, а затем об отказе от ранее сделанных поздравлений, не считаясь даже с приличием: «Сейчас я остаюсь в одиночестве, ибо струсили и продали свою точку зрения все, кто ранее рукоплескал фильму, и Вы в том числе<…> и теперь Вы толкаете меня на свидание с начальством в ЦК <…> Вы говорите, что существуют и отрицательные мнения начальства о ''Рублеве''. Ну и что же?» (269-71). Тарковский напоминает, что итальянский режиссер Дзурлини, разделивший с ним в Венеции в 62 г. «Золотого льва», снял шесть фильмов, пока «я ''пробивал'' ''Рублева''»; «Мы разбазариваем себя с божьей помощью и работаем с КПД в 10 %. Это ли не трагедия? А Вы о заботе…» (272).

Тиранили Тарковского до осени 71 г., еще в апреле требовали новых поправок, когда фильм собирал за границей полные залы взволнованных зрителей, пресса восторженно писала о нем; «Рублева» неоднократно награждали, начиная с Главного приза журналистов на фестивале в Канне в 69 г. Режиссер О. Тенейшвили, содействовавший показу «Рублева», писал позднее: сообщение, что фильм будет показан вне конкурса, вызвало возбуждение среди журналистов. Вместить всех желающих на запланированные две демонстрации оказалось невозможным. Договорились еще о двух показах на следуюший день, в воскресение, рано утром и поздно вечером. Это несколько сняло накал страстей. «И все же в зале негде было упасть и гвоздю. Сидели в проходах, на лестницах, на сцене. Я наблюдал за залом в течение демонстрации фильма. Такого напряжения зрителя, и зрителя весьма специфического, избалованного всеми чудесами кинематографии, я ни до, ни после никогда не видел. Когда закончились кадры с иконостасом и гарцующими жеребцами на зеленом лугу, начался шквал оваций, слышались восклицания ''фанатастико'',''жениаль'', ''формидабль'',''белиссимо'', ''грандиозо''… Я ждал хорошего приема, но такого?! Дух перехватывало от радости, от восторга. Алекс Москович и Сержио Гамбаров не стесняясь плакали. Да, бывают в жизни людей минуты откровения и счастья. И такое с нами случилось благодаря рождению на белый свет фильма Андрея Тарковского» (273-74). То же продолжалось на других показах. Восторженные отзывы французских, английских, итальянских, испанских, немецких газет. Инициаторов показа разрывали на части покупатели, желающие приобрести фильм. Здесь были представители кинобизнеса всех частей света. Фильму единогласно присужден Главный приз киножурналистов мира. И только печать СССР молчала. Хотя в Канне присутствовали корреспонденты «Правды», «Известий», «Литературной газеты» (позднее они будут писать о своем «героическом участии» в судьбе фильма.). В конце концов договорились о праве демоннстрации «Рублева» за космическую цену с крупным представителем компании в Западной Европе. И тут лавина телефонных звонков из Москвы на предмет премьеры фильма в Париже, хотя требующие этого не имели никакого права после продажи фильма фирме «ДИС». Пришлось посылать телеграмму, объяснять. А Москва продолжала настаивать, требовать. В конце лета премьера «Рублева» в Париже. В ряде кинотеатров одновременно, с аншлагом в течении всего года. Похвалы Бергмана, который признался, что смотрел «Рублева» не менее десяти раз, называл Тарковского первым режиссером мира и пр.

А секретариат ЦК КПСС еще 24 августa 74 г. разбирал вопрос о «Рублеве» и принял постановление, состоящее из трех строчек (совершенно секретно) о кинофильме «Андрей Рублев»: согласиться с предложением отдела культуры ЦК и Комитета кинематографии при Совете Министров. В приложении приводится секретные записки Комитета кинематографии и Отдела культуры 22 июля и 13 августа 71 г. Комитет кинематографии сообщает о завершении работы над фильмом и предлагает выпустить его на экран. В августе 70-го г. Отдел культуры докладывал в ЦК, что вследствие просчетов идейного и художественного характера выпуск на экран фильма приостановлен; предложено продолжить работу над ним; доработка велась на Мосфильме, с участием ведущих мастеров: Бондарчука, Герасимова, Кулиджанова, Наумова — художественного руководителя Мосфильма; режиссер Тарковский внес существенные сокращения и изменения, исправил эпизоды со скоморохами, языческими праздниками, ослеплением в лесу художников, новелл «Нашествие» и «Страшный суд», в ряд других частей; изъяты многие натуралистические моменты. Все сделанное меняет картину в лучшую сторону, «хотя некоторых недостатков преодолеть не удалось. Режиссер А. Тарковский в целом правильно относился к высказываемым замечаниям и, несмотря на провокационную шумиху за рубежом, вел себя достойно». Учитывая проделанную работу, нежелательную реакцию части творческой интеллигенции на задержку (произведение закончено в 66 г.) Отдел культуры считает возможным поддержать мнение Кинокомитета о выпуске фильма на экраны ограниченным тиражом в августе-сентябре 71 г. Целесообразно бы опубликовать в печати материалы, содержащие «принципиальный анализ кинофильма, его достоинств и недостатков». Тогда фильм на экраны не выпустили. Осенью 74 г. вопрос о фильме был поднят снова и ограниченный тираж «Рублева», наконец, вышел на экран. На полке он пролежал с 66 по 74 г. (Бох205-6).

Уразумев, что «Рублева» на экран все же придется выпустить, руководители Госкино старались приписать себе заслугу производства фильма, подчеркивая помощь, якобы оказанную Тарковскому его врагами, завистниками, противниками, сделавшими все, чтобы «Рублев» не вышел на экраны. Но и при этом они фиксировали внимание на недостатках, на необходимости обсудить их, на том, что фильм следует выпустить лишь ограниченным тиражем. Именно на них лежит вина за то, что Тарковского после постановки «Рублева» лишили работы, что он вынужден был уезжать на заработкив Одессу и Кишенев, чтобы прокормить себя и семью.

В 72 г. выходит двухсерийный фильм по одноименному роману С. Лема «Солярис», над которым Тарковский работает с 70-го г. Сценарий Тарковского и Ф. Горенштейна (79+88 мин.). Судьба этого фильма складывается благополучнее, чем предыдущего. Но и он дался режиссеру не легко. Тарковскому сообщили, что требуется внести 42 поправки уже в смонтированный фильм. В начале 72 г он записывает в дневник: «Вчера Н. Сизов сообщил мне претензии к ''Солярису'', которые исходят из различных инстанций: от отдела культуры ЦК, от Демичева, от Комитета, от главка. 35 из них я записал… Если бы я захотел их учесть (что невозможно), от фильма ничего бы не осталось. Они еще абсурднее, чем по ''Рублеву''». Тарковский перечисляет эти претензии. Некоторые из них: 1.Показать яснее, как выглядит мир в будущем. Из фильма это совершенно не ясно. 2.Не хватает натурных съемок планеты будущего. 3.К какому лагерю принадлежит Кельвин — к социалистическому, коммунистическому или капиталистическому? 5.Концепция Бога должна быть устранена. 11.Мотив самоубийства Габаряна должен заключаться в том, что он жертвует (?!) собой во имя друзей и коллег. 15.Сцена с матерью — лишняя.16. ''Постельные сцены'' — сократить. 17. Сцены, где Крис бегает без штанов, — вырезать и.т.д. Все эти многообразные придирки заканчиваются словами, которые можно воспринимать как насмешку: «Других претензий к фильму не имеется» (249). Тарковский в негодовании: «Можно сдохнуть, честное слово! Какая же провокация. Чего они вообще хотят от меня? Чтобы я вообще отказался работать? Почему? Или чтобы я сказал, что со всем согласен? Они же знают, что я этого никогда не сделаю. Я совершенно ничего не понимаю».

Когда «Солярис» вышел на экраны, его демонстрировали во второстепенных кинотеатрах. В начале 73 г. запись в дневнике Тарковского: «5 января ''Солярис'' пойдет в Москве. Премьера в ''Мире'', а не в ''Октябре'' или ''России''. Начальство не считает, что мои фильмы достойны быть показанными в первых кинотеатрах города. Зато они смотрят в ''России'' слабоумного Герасимова. Я никого ни о чем не буду просить и не пойду на премьеру<…> Несмотря ни на что, я остаюсь Тарковским. А Тарковский лишь один, в отличие от Герасимовых, чье имя легион… Моя задача — делать фильмы, если дадут. И у меня нет никакого желания участвовать в тщеславных разборках так называемых художников». Утопические мечты о том, что кто-тозаключит с ним пятилетний договор, который дал бы возможность снять столько фильмов, сколько он бы сумел: «Я бы не потерял времени и наверняка смог бы за эти пять лет снять семь фильмов», «Прежде всего тех фильмов, которые хочу снять» (255). В отчаяньи Тарковский идет к председателю Госкино и устраивает скандал, требуя обеспечить его работой, дать возможность создавать по два фильма в год и не относится как к подпольному режиссеру. В конце марта ему внезапно сообщают, что «Солярис» принят и его посылают на Каннский фестиваль.

Тарковский все более убеждается, что подлинное искусство и требования властей несовместимы. В том же январе 73 г. запись: «Как все же печальна жизнь!. Завидую всем, кто может делать свою работу, не завися при этом от государства. Да почти все, кроме кино и театра (о телевидении говорить не хочу — не считаю его за искусство), — свободны. От заработка, конечно, тоже. Но они могут по крайней мере работать. Что за примитивный, бесстыжий режим! Неужто он вообще не нуждается в литературе, поэзии, живописи, музыке, кино? В том-то и дело! Сколько бы проблем тогда исчезло с пути нашего руководства! <…> Но ведь я хочу всего лишь — работать, и больше ничего! Работать! И разве это не гротеск, что режиссер, названный в итальянской прессе гениальным, сидит без работы? Честно говоря, мне кажется, что все это не более, чем месть посредственностей, прокладывающих себе путь к власти. Ведь посредственность ненавидит художников. А наша власть сплошь состоит из посредственностей» (255-56). Горькие мысли, что он не нужен никому, что он чужд своей культуре, что он ничего для нее не сделал (почти цитаты из филиппик Хуциева, критиковавшего Тарковского). «Но когда в Европе или где-нибудь в мире спрашивают: кто лучший режиссер Советского Союза? Тарковский. У нас же ничего, кроме молчания» (256). Тарковский и на самом деле был чужд советской культуре, насквозь идеологизированной. И власти хорошо это чувствовали. Отношение к нему с этой точки зрения было закономерным. А режиссер, при всем своем отчаянии, думал о дальнейшей плодотворной работе. Он хочет подать, в частности, заявку на сценарий фильма о Достоевском.