Из племени кедра
Шрифт:
– Стреляй суку!.. – истерически завопил Левак.
– Поздно стрелять, – равнодушно откинув ружье в сторону, ответил Семен. – Не успеешь курки взвести, пришьет на месте…
– Семен убил жену вождя племени Кедра…
– Стреляй! – взвыл Катков, рванул рубаху так, что пуговицы полетели в стороны.
– Нож, который убил жену вождя, должен убить Семена… – спокойно сказала Югана. – Сам себя ты должен убить…
– Я пойду… Я ничего не знал… – забормотал Левак, пятясь к двери.
– Пусть уходит человек с лицом рыси! – кивнула Югана.
Семен взглядом проводил убегающего, поминутно оглядывающегося Левака, а Югана не отводила
– Я жить хочу… Не стреляй…
– Мужчину, который убивает женщину, не судят! Такой закон эвенков из племени Кедра. Маленькое ружье осечки не дает, – предупредила Югана, заметив, что Семен сделал несколько шагов в ее сторону.
– Я не хотел…
– Югана говорит: маленькое ружье криво пулю не носит.
Семен выигрывал время. Еще шаг или два, и он метнется к старухе с ножом, а потом уйдет в тайгу…
И он действительно рванулся к Югане, выхватив из-за голенища нож…
Выстрела он не слышал.
Мила сердцу Ильи осень не меньше весны. Переночевал он у ручья и чуть свет отправился дальше, осматривать соболиные места.
Идет промысловик по тайге. Высятся кондовый сосняк да плотный кедрач. Ударь обухом по стволу, прижмись ухом – поет дерево. Ударь острием – оголится мелкослоистое и крепкое тело с красноватым оттенком.
Урожай на кедровый орех слабый нынче, а вот на ягоду и грибы расщедрилась тайга. Клюквенные болота поусыпаны красными бусами, гнутся ветви рябинника и калины под тяжестью кистей сочных ягод, охваченных инеем, подслащенных первым заморозком. Белка в урмане у Ледового озера к неурожаям на кедровый орех привыкла. Перезимует беззаботно – сосновых семян вдоволь, грибы насушила. Не хватит этого – есть сережки да почки березы и осины. А от нужды пойдет на еду и березовая губка-нарост.
Излюбленные места соболя – окраины болот, речушек и озер, поросших крупным березняком, дуплистыми осинами. Когда соболь осенью ест рябину и другие ягоды, то на приманку не идет и становится в это время хитрее лисы.
Около поваленной березы Илья снял рюкзак, присел отдохнуть. Закурил трубку. Видит, на вытоптанной круговине соболь жировал – оставил от белки хвост да кишки. Покрикивает рядом где-то суетливая ронжа, ворчит глухарь.
Издали донесся трубный голос сохатого – кончается месяц лосиной любви.
Отдохнул Илья, дальше пошел. Путь его лежит к Ледовому озеру.
Идет охотник по мелколесью. Лосиные следы всюду видит. Кусты поломаны, мелкий осинник поскоблен, тропы вытоптаны до грязи.
Стало смеркаться, когда Илья оказался на берегу озера. Увидел вдали костер, вскинул ружье, выстрелил. Услышал Костя сигнал, пригнал через озеро мотолодку.
– Ну, как дела? – спросил Костя, когда Илья палил на костре ощипанного глухаря.
– Варить мясо поставлю. Потом расскажу. Ночь большая…
Промысловики поужинали, закурили трубки, раскинувшись на пихтовых ветвях у нодьи, и лишь тогда мрачно сказал Илья:
– В деревню охота. Жену во сне видел. Плакала и звала домой… На буровую тоже маленько охота…
– Брось ты, Илья… Думаешь, меня не тянет? Тоже снится Танюша с ребятишками… Я ведь их сколько не видел, а вот опять в тайгу подался. Перебьемся эту зиму, а потом придумаем что-нибудь.
– Пожалел я, что не взял с собой лайку… Чуть
зверь не задушил меня…– Ну, Илья, ты что-то совсем приуныл. С медведем не мог поговорить как положено.
– Говорил ему… Не захотел слушать.
– Как получилось? – поинтересовался Костя.
– Сидел утром у кедра, сделал рожок из бересты и стал трубить, лося подманивать. Вижу, лист с рябины посыпался – белка на сосну перелетела. Думал, лось идет. А приманил не сохатого. Стрелял плохо, ранил зверя. Ружье хотел перезарядить. Медведь на меня прет. Я – на березу, как соболь. Обхватил ногами ствол. Махаю ножом перед мордой медведя, а он рычит и лезет ко мне… Затяжелел медведь, кровь потерял. Лег под березой, меня караулит. Разозлился я совсем. Прыгнул прямо на него с ножом…
– Забрось ты свою одностволку, ей сто лет в субботу будет. Лежат у нас пять двустволок – любую бери.
– Привык к своему… Легкое оно и промаху не давало. Старое теперь. Надо менять…
– Соболи попадались?..
– Куда им деться? Много зверька…
До восхода солнца Костя с Ильей смастерили шалаш около валежины на берегу озера. У каждого в руках бинокль. Наблюдают, как и какую рыбу норки добывают, куда ее таскают.
– Мороз скоро будет. Норка рыбу в дупла прячет, запас делает, – тихо пояснил Илья. – Надо потом с собаками поискать гнезда, посмотреть, что готовят зверьки на зиму, – и поинтересовался: – Каких будем разводить?..
– Стандартными считаются наши норки, коричневые, – пояснил Костя. – Нужно отловить около четырехсот зверьков…
– Не успеем так много отловить… Про соболей забыл?
– Сколько сможем… Соболями нынче увлекаться не будем.
– Тише… Смотри, – прошептал Илья.
Выдра поймала большую щуку, вытащила на берег, осмотрелась. Потом закопала добычу в мох поблизости и снова ушла на промысел. Норка, затаившись, наблюдала за выдрой из-под вывороченного пня. Только та нырнула, как норка метнулась к закопанной щуке, а через мгновение воровка уже скрылась в прибрежных кустах. Утащила рыбину.
Тихо и уныло на кладбище, особенно осенью. Первый иней обварил траву и листву – годиться начали деревья. Сыплются на побуревшую траву сухие листья с мягким шуршанием, что бронзовая фольга. Ворчливо и неохотно ложится пересохший осенний лист.
Могильные холмики разбросаны по лесистой гриве. Кресты, раскинув руки, немо хранят сон умерших. Конец кладбища упирается в березовое редколесье. На этой окраине и похоронили Лену. Вот он, холмик могильной земли, обложенный дерном с увядшей травой, на который принес ветер листву осенних берез и уложил венком.
Андрей сидел на скамейке у могилы, безучастно жевал кусок черного хлеба.
Распечатанная, но еще не початая бутылка водки стояла в сторонке, утопая в опавшей листве. Лицо Шаманова заросло густой черной щетиной, взлохмаченные волосы торчат в разные стороны, подернулись туманной поволокой глаза, и веки припухли.
Далеко за деревней, на лугах, ухнул выстрел. За кладбищем ворковал по-осеннему болотистый ручей. Но не слышал Андрей ничего. Не слышал он тихого перезвона и шелеста осенней листвы, которая безжалостно скусывалась ветром с кладбищенских берез. Сыпались, сыпались листья. Андрей не видел этого. Он сидел, уставившись в одну точку, и безучастно жевал кисловатый мякиш. Потом отпил прямо из горлышка, поморщился и, обращаясь к могиле, сказал: