Из современной английской новеллы

— Но вы можете не выдавать подлинных обстоятельств.

— А тогда не выйдет все как есть. Точно?

— И вы полагаете, что Конрад…

— Так ведь то ж Конрад!

Тут ножницы щелкнули, означая, что последняя моя конечность надежно укреплена; он слегка потянул меня за ногу, проверяя прочность ленты.

— Надо же. Несколько лет. Да? Это ж уйма времени.

Он стоял и смотрел на свою работу. Я неприятно ощущал себя всего лишь свертком, рассматриваемым с точки зрения надежности упаковки. Зато было и облегчение. Избивать меня он явно не собирался.

Он сказал:

— Порядок.

И пошел на кухню, но почти тотчас вернулся с мотком бельевой веревки и кухонным ножом. Стал напротив меня, растопырил руки, натянул кусок веревки, потом еще раз, и принялся кромсать ее ножом.

— А может, вы? Написали бы про меня? Как?

— Боюсь, мне не удалось бы написать о том, чего я совершенно не в силах понять.

Он поднатужился, дернул и оторвал наконец нужный отрезок. Прошел за спинку кресла, и я услышал его голос у себя над ухом.

— Чего непонятного-то?

— Непонятно, как кто-то, отнюдь, по-видимому, не дурак, может вести себя подобным образом.

Он пропустил веревку через планки кресла. Рука его простерлась над моим правым плечом и провела веревку по груди к левой подмышке.

— Сидите прямо, ладно? — Веревка впилась в плечо. Он обмотал меня еще раз. — А ведь я вроде объяснял.

— Я еще могу понять левых террористов — пусть даже они грозят общественному спокойствию. Те хоть отстаивают свои идеи. Вы же, мне кажется, отстаиваете исключительно собственные выгоды.

Последнюю фразу я произнес, надеясь получить более существенную информацию в подкрепление моей гипотезы, касающейся юного Ричарда. Но он не клюнул на эту удочку. Он привязывал веревку к креслу. Потом обошел его и снова меня оглядел.

— Ну как?

— Ужасно неудобно.

С минуту он меня разглядывал. Затем снова ткнул в меня пальцем.

— А слушать-то надо ухом, а не брюхом, друг. И все дела.

Я промолчал. Он еще минуту меня созерцал.

— Ну я пошел. Грузиться. Еще заскочу сделать дяде ручкой.

Он поднял чемодан, стоявший под окном, и пошел к входной двери, которую мне было видно из столовой. Отпахнул входную дверь, подставил для упора чемодан, потом скрылся в гостиной. Оттуда он появился, держа под мышкой что-то квадратно-светлое, кажется картонную коробку, поднял чемодан и скрылся в ночи. Входная дверь прошуршала и хлопнула. С минуту все было тихо. Вот легонько щелкнула дверца машины. Пискнула калитка, но он не сразу прошел в дом. Когда он появился, я понял причину задержки. Он показал мне и положил на стол мои очки.

— Ваши стекляшки, — сказал он, — в полном порядке. Бренди точно не хотите?

— Нет, благодарю.

— Электрокамин?

— Мне не холодно.

— Ладно. А теперь придется кляп вставить.

Он взялся за ножницы и ленту.

— Но здесь же никого нет. Кричи хоть всю ночь напролет…

Он, кажется, на мгновение заколебался, потом покачал головой.

— Я извиняюсь. Надо, друг.

Он отмотал и отщелкнул от ленты четыре отрезка и выложил на стол. Когда, взяв в руки первый отрезок, он ступил ко мне, я невольно дернулся.

— Это совершенно излишне!

Он немного обождал.

— Ну ладно. Пора закругляться.

Примени он силу, я бы непременно воспротивился. Но он вел себя со мной, как усталая от капризов больного сиделка. Мне осталось только закрыть глаза и повернуть к нему голову. Вот он косо налепил пластырь на мой горестный рот; расправил по щекам; потом и другие отрезки. Снова меня охватил ужас — вдруг я не смогу дышать только носом. Возможно, он тоже этого опасался, потому что пристально разглядывал меня в молчании несколько минут. Потом взял нож и ножницы и пошел на кухню. Я слышал, как он кладет их на место. И вот свет в кухне погас.

О том, что стряслось дальше, я расскажу с предельной сжатостью. Да у меня и нет слов, способных выразить, что я перенес.

Я думал, что теперь он оставит меня одного в моем унылом бдении. Выйдет — и делу конец. Но он вернулся из кухни, присел возле буфета и открыл нижнюю дверцу. И выпрямился с кипой старых газет, которые Джейн держала тут для растопки. Я увидел, недоумевая (я же сказал ему, что мне не холодно), как он встал на корточки у старой печки, поднимавшейся до половины стены рядом со мной. Он комкал бумагу и запихивал в топку. При этом и в продолжение всей последовавшей сцены он ни разу не взглянул на меня. Он вел себя так, словно меня тут и не было.

Когда он поднялся и ушел в гостиную, я уже понял… но не поверил — не мог поверить. Но мне пришлось поверить, когда он вернулся. Увы, я слишком хорошо знал красный переплет толстой тетради, содержавшей мой генеральный план и набросанные от руки ключевые пассажи, и темную коробочку — хранительницу бесценной картотеки ссылок.

Я отчаянно дернулся, я пытался крикнуть сквозь залепленные губы. Какой-то звук я издал, кажется, но он даже не повернул головы.

Это чудовищно, но я вынужден был смотреть, как он сунул в печь плоды четырехлетних неусыпных и невосстановимых трудов, преспокойно нагнулся и поджег зажигалкой газету. Она запылала, и он стал невозмутимо подбрасывать в пламя порции машинописи. Туда же отправились переснятые документы — копии писем, рецензии современников на романы Пикока, которые я так кропотливо выискивал, и прочее. Теперь уже я молчал, я уже не пытался кричать — что толку? Ничто уже не могло остановить грубого и необъяснимого варварства. Когда ты связан по рукам и ногам, и притом буквально, о достоинстве толковать не приходится, и к глазам у меня подступали бессильные слезы; мне оставалось только их сдерживать. Я зажмурился, и снова открыл глаза под треск выдираемых страниц. С тем же невыносимым спокойствием он подбросил их в истребительный огонь. Я уже чувствовал зловещий жар сквозь одежду и кожей лица, то есть незалепленной его частью. Он чуть отступил и теперь не заталкивал, а метал топливо в погребальный костер. Выпорхнула из коробки и погибла моя картотека. Он поднял лежавшую у печи кочергу и подтолкнул обугленные лоскуты в пламя. О, если б я мог схватить эту кочергу! С каким бы наслаждением я раскроил ему череп!

Так и не взглянув на меня, он вышел в гостиную. На сей раз он принес оттуда десять исчирканных мною томов "Собрания сочинений" и старые разборы и биографии Пикока, которые я привез с собой и сложил на столе. Во множестве торчавшие из них закладки назойливо напоминали об их насущной роли. Книги, одну за другой, тоже пожрало пламя. Он терпеливо ворошил их кочергой, если они загорались не сразу. Он заметил даже, что у "Жизни" Ван Дорена отстал корешок, и отодрал его совсем, чтоб не мешался. Я думал, он дождется, пока выгорит дотла последняя страница, последняя строчка. Но, швырнув в костер последний том, он поднялся. Возможно, он убедился, что книги горят куда медленней отдельных листов; или понял, что они все равно истлеют за ночь; или, учинив главное зло, уже не заботился о прочем. С минуту он вдумчиво глядел на огонь. Потом наконец повернулся ко мне. Двинул рукой — я думал, он меня ударит. Но он всего лишь поднес к самому моему лицу — наверное, чтобы я и без "стекляшек" не мог ложно расценить его жест, — желтый кулак с непостижимо задранным большим пальцем. Знак милости там, где милости не было.

Секунд пять, кажется, он совал мне в лицо этот неизъяснимый палец. Потом отвернулся и двинулся к двери. С порога он окинул комнату последним взглядом — так мастеровой проверяет, что дело сделано и все в порядке. Меня он своим взором вряд ли охватил.

Свет погас. Я слышал, как открылась входная дверь, потом закрылась. Я сидел, в ужасе, а злые тени от огненных языков лизали стены; а в ноздри лез едкий, самый мерзкий после запаха горелого человеческого мяса, запах кремированного человеческого знанья. Хлопнула дверца машины, затарахтел мотор — вот он переключил скорость, выехал на дорогу, и вспыхнули на задернутых занавесках лучи фар. Вот машина, пыхтя, поползла по холму в сторону, обратную от поселка. Там дорога (я знал это, потому что приехал по ней накануне в такси) шла по пустынным местам и в конце концов выходила на шоссе к Шерборну.