Избранная проза

На нее никто не обратил внимания. Староста уже ушел в правление, дядя Марин и его люди последовали за ним.

— Кто будет отвечать? — повторила женщина, но ее вопрос повис в воздухе.

— Увезли моего мужа, что ты сделаешь… человек старый, хромой, как им не грешно… Ох, хуже турок, — сокрушенно бормотала словно бы про себя бабка Мерджанка. Вся в поту, запыхавшись, она вернулась, не догнав телеги.

— Как им не грешно, бабушка Мерджанка? — подхватила Тошина мать. — Какое там грешно, когда они только одно знают — грабить. Для чего мы мучаемся по целым дням в поле? Чтоб явились эти крещеные турки, и хоп — давай сюда… Все они такие!

Площадь медленно пустела. Люди группами расходились по домам, приунывшие, молчаливые, как с кладбища.

Вдруг Тошина мать дернула бабку Мерджанку за рукав и решительно сказала:

— Я еду в город. Сейчас же запрягаю. Нечего попусту терять время. По крайней мере, хоть одежду ему отвезу и еды какой-нибудь. Бойка, поедем со мной? — обернулась она к моей матери, которая едва дышала от усталости.

Стоявшая как статуя немного поодаль, с маленьким Асенчо на руках, моя мать посмотрела на нее и испуганно проронила:

— Боже мой, что делается… Куда же я потащусь с ребятами? А если ты поедешь, тетя Йовка, передай Богдану хотя бы одеяла. Ведь он болен…

На мою просьбу поехать вместе с тетей Йовкой она не обратила никакого внимания. Поразмыслив однако, она решила, что кому-то надо разузнать, как обстоит дело с отцом, и, погладив меня по голове, сказала:

— Хорошо, Милко! Раз ты с тетей Йовкой, мне не страшно.

— Ну!.. — вмешалась тетя Йовка. — Чего тебе бояться! Я их проучу, этих торгашей…

Послеобеденное сентябрьское солнце сильно припекало, когда обе женщины медленно двинулись по домам.

Извилистая проселочная дорога петляет между вербами и старыми дуплистыми вязами. По высоким веткам перепархивают дятлы, в пыли купаются жаворонки. Реки, которые раньше пересекали равнины, теперь пересохли. В воздухе трепещет красная мелкая пыль. Не шелохнется ни один лист.

Никто из сельских начальников не видел и не знал, что мы выехали из села. Сестра тети Йовки была замужем в городе, у ней мы и хотели остановиться. Солнце стояло прямо у нас над головами, — под навесом телеги было душно. Придорожная трава вся выгорела, кукуруза пожелтела, виноградники высохли… Обе женщины смотрели на сожженное солнцем поле, качали головами и молчали. Бабка Мерджанка цыкала языком и повторяла:

— Боже, боже, сколько люди мучились, пот проливали, и все напрасно…

Я радовался, что увижу Тошо, Христоско и других своих приятелей. Они ничего не знают, сидят себе над учебниками и зубрят… Как обрадуется Тошо!

Проезжаем Избеглий. Это село в точности похоже на наше: низкие дома с большими дворами, беспорядочно разбросанные, сухие разрушенные плетни, высокие ворота, в которые может въехать телега, нагруженная доверху сеном или снопами. Крупные косматые собаки широко позевывают и лениво лают.

Не видно ни одной живой души. Люди ушли с головой в работу. И я думаю: и на запад, и на восток, и на юг, туда вниз — такие же села, похожие одно на другое, как две капли воды, также сожженные засухой. И на них неожиданно налетает кавалерийский эскадрон, располагается на площади и начинает ловить людей, как ловят хорьков или волков, в то время как пулеметы стоят, нацеленные на толпу…

Тетя Йовка и бабка Мерджанка молчат. Воронок, прядая ушами, бодро шагает вперед. Выезжаем из другого конца села. Широкое голое место, окруженное высокими ивами. Стадо гусей важно идет вдоль реки.

Под сенью ив остановилось несколько телег и бричек. Распряженные кони жуют сено.

Густой мужской голос окликает:

— Сюда, к нам!

Говорит что-то еще, но что, мы не расслышали.

Тетя Йовка сворачивает лошадь с дороги и останавливается около других телег.

— Добрый день, — кричит бабка Мерджанка. — В чем дело, люди?

— В город едете? — спрашивает тот же густой голос.

— В город. Почему спрашиваешь?

— Потому что запрещено. Там в Текии, — человек мотнул головой, — стерегут конные патрули, возвращают все подводы.

— Почему?

— Больно ты любопытная.

— А не из тех ли они разбойников, которые шастают по селам и арестовывают людей?

— Ага!

Обладатель густого голоса — высокий черноволосый человек — обошел телегу и поздоровался с бабкой Мерджанкой.

— Как поживаешь, сватья? — сказал он.

— Георгий! — обрадовалась бабка Мерджанка. — Смотри как вырос!

В соседней телеге поднялась худощавая женщина с платком, спустившимся на шею.

— Не дают с мужьями повидаться… Угнали их, как скот, а теперь — нельзя, говорят, нечего вам делать в городе, власти и без вас обойдутся…

Женщина говорит быстро, как будто с кем-то бранится.

— И ваших угнали? — спрашивает тетя Йовка, завязывая свой красный платок.

— Угнали.

— За что?

— Ни за что ни про что… Будто бы подстрекали народ бунтовать против десятинного налога. Да пропади они пропадом с этим налогом… — продолжала проклинать женщина.

В других телегах тоже поднялись женщины и мужчины посмотреть, кто подъехал.

— Из вашего села сколько человек увезли? — спрашивает сердитая женщина.

— Троих, — отвечает бабка Мерджанка.

— Из нашего одиннадцать, — гремит густой мужской голос.

Высокий мужчина в шароварах, в домотканом пиджаке, в шапке, сдвинутой на затылок, небритый, вытирает грязным платком потный лоб и бормочет:

— Дурацкая история. Одиннадцать человек… И брата моего угнали… Радославовские [51] порядки. Говорят, что сегодня еще подъедут люди из Катуницы, из Арапова и других сел. Когда нас будет больше, они хочешь не хочешь нас пропустят.

51

Радославов — буржуазный политический деятель, в 1899–1900 гг. министр внутренних дел. Эти годы были ознаменованы жестоким террором в отношении трудящихся масс.

Он говорит не торопясь, размеренно. В голосе у него нет злости, как у человека, который привык к таким порядкам. Только зачем у него отнимают время и гоняют его попусту взад-вперед?

Подъехала еще одна телега с двумя женщинами и мужчиной. Из Конуша. Они рассказывают — из этого села угнали девять человек. Драка, вопли… Женщины и дети плакали. Члены общинного совета призвали сельскую полицию, посадили арестованных на две телеги — и в город… Не дали им взять с собой ни одежды, ни еды.