Избранное в двух томах

местах хотел было сделать редакционные замечания, но решил воздержаться от

них, чтобы не нарушать индивидуальности речи автора. Зато единственное

принципиальное замечание, которое он высказал, — избыточность фактов в

ущерб размышлениям — было очень веско, и в дальнейшем я старался всегда

иметь его в виду.

Но одними советами Казакевич не ограничился. Кроме всего прочего, он

был, что называется, «деловым человеком» (чему, вообще говоря, удивляться не

приходится, если вспомнить всю его не только литературную, но и военную

биографию). А посему, в принципе одобрив рукопись, он тут же предпринял

вполне конкретные шаги к ее дальнейшему продвижению — рекомендовал

своему другу А. Т. Твардовскому для публикации в «Новом мире».

Мне представляется, тут проявилось многое, очень для него характерное: и

бережное, уважительное от-» ношение к литературной индивидуальности

начинающего литератора, и стремление к тому, чтобы за деревьями увидеть лес, и та же деловитость.. И еще одно, наверное, не последнее для характеристики

Казакевича. Когда я, расхрабрившись по ходу этого, во всех отношениях

приятного для меня, разговора, заметил: «А знаете, Эммануил Генрихович, мне

ведь поначалу, когда я вам принес рукопись, показалось, что вы этим не очень-то

довольны, даже вроде бы раздосадованы?» — он ответил: «Был недоволен.

Верно. Знаете, сейчас ведь столько графоманов развелось: все пишут, кому не

лень. Да мало того, что пишут, — печататься хотят!.. Вот я и подумал: хороший

человек, а

484

ведь, наверное, придется ему выкладывать, чтобы бросал это дело, не надеялся..

И раскрывал вашу рукопись, будто горькое лекарство нужно принять. .»

Да, говорить неприятные вещи людям в лицо он умел. Это было известно.

Но, оказывается, поступать так бывало для него не всегда эмоционально просто.

И все же, просто там или не просто, но кривить душой — пусть из самых

гуманных побуждений, — когда дело шло о литературе, он не мог! Назвать в

подобной ситуации черное белым или белое черным очень уж противоречило бы

его представлениям о порядочности, с одной стороны, и уважению к

литературному делу — с другой. И в этом тоже был Казакевич.

Такая прямота высказываний часто казалась неожиданной многим

обманутым его манерой держаться. Я не раз встречался с людьми, участвовавшими в войне (в том числе с такими, кто повоевал действительно

здорово), а потом на всю жизнь усвоившими стиль поведения этакого лихого

рубаки, которому милее всего штыковая атака, а сдержанная, спокойная, интеллигентная манера общения с окружающими решительно не по нутру. Все, знавшие Казакевича, помнят, что ни малейшего намека на такую внешнюю

лихость в нем не было, хотя, честное слово, у него-то, провоевавшего во

фронтовой разведке и не раз ходившего в тыл противника за «языком», имелись

все основания гордиться своей боевой биографией. Нет, всегда — и на людях, и в

разговоре с глазу на глаз — он и внешне оставался тем, кем был в

действительности: умным, проницательным, интеллигентным человеком, другом

своих друзей, врагом своих врагов — благо и те и другие у него имелись.

Но при всем том был отнюдь не розово-благостным. Любил созорничать, бывал довольно хлесток в выражениях. Думаю, что и в этом отношении не

выглядел «белой вороной» в среде своих друзей — фронтовых разведчиков. И

вообще принадлежал к категории людей, довольно мало заботящихся о

соблюдении так называемых внешних приличий. Но все это, повторяю, не

выходя из органически свойственной ему ровной, внешне спокойной манеры

поведения. Драгоценным умением оставаться всегда самим собой он владел

вполне.

Горько подумать, сколько мог бы еще сделать не только для литературы, но

для всего нашего общест-

485

венного сознания этот талантливый, независимо мыслящий, щедрый к людям

человек, волею судьбы не доживший до пятидесяти лет!

ОН БЫЛ — БОЕЦ

Миллионы людей познакомились с Александром Яковлевичем Каплером как

с ведущим «Кинопанорамы». Я — не исключение. То есть, конечно, я и раньше

знал, что он — автор сценариев многих запомнившихся нам, выделяющихся из

общего ряда фильмов, в том числе таких как «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918

году». Знал и помнил об этом даже в то десятилетие, когда в титрах этих фильмов

фамилия сценариста отсутствовала, а сам сценарист пребывал в лагере. Но

впервые увидел Каплера воочию — только на экране телевизора.

«Кинопанорама»! С той поры первых послевоенных лет, когда телевидение

как-то сразу и прочно вошло в наш быт, трудно было бы назвать передачу более

популярную, чем «Кинопанорама». Даже самые завзятые телескептики (типа:

«телевизор не смотрю принципиально»), и те для «Кинопанорамы» делали

исключение.

Почему? Конечно, в значительной степени просто из интереса к самому

содержанию этой передачи — кто из нас не любит кино и не хочет побольше

знать о том, что происходит на экране и вокруг него! И все же главное

очарование «Кинопанорамы», с первых дней ее появления в нашем телевидении, состояло в личности ведущего. Именно личности, в полном смысле этого слова.

Умный, ироничный, обаятельный, на редкость естественный, обладающий не

просто широкой, но явно не книжной по своему происхождению эрудицией —

перечень привлекательных свойств ведущего «Кинопанорамы» Алексея

Яковлевича Каплера нетрудно было бы продолжить. В истории кинематографа и

всех его делах Каплер чувствовал себя как дома. Впрочем, почему «как»? Просто

— дома.

486 Кажется, он был не первым ведущим «Кинопанорамы». Но именно он создал

этой передаче широкую популярность, сделал ее одной на наиболее любимых

телезрителями.

Очень забавно рассказывал Каплер о том, как расстался с «Кинопанорамой», Естественность его поведения перед телекамерой, доверительная манера