Избранное в двух томах

прежде всего — из-за приписок Александра Трифоновича. В каждой из них — то

самое не «обобщенное», личное отношение ко мне — как к каждому человеку, к

которому он обращался.

Вот маленький листок с поздравлением ко дню 1 Мая (к сожалению, не

сохранился конверт с почтовыми штемпелями, поэтому трудно установить, какого года). Конечно — первый экземпляр: из «Нового мира» письма под

копирку не приходили. Казалось бы, что в подобной ситуации требовалось от

Александра Трифоновича? Подписаться — и все. А он подписывается — и делает

теплую приписку: «Рад за Ваши успехи, дорогой М. Л.!» (видимо, дело было

после какой-то моей публикации, показавшейся ему удачной).

А в поздравлении к Новому, 1965-му, году — юбилейному для «Нового

мира» — Александр Трифонович добавляет от руки к печатному тексту:

«Спасибо за

465

записки в № 1 (или 2)». Тут это «или 2» в скобках характерно: он не терпел того, что называется «стрепануться», и, не имея твердой уверенности, что мой

материал пойдет в первом номере, хотел быть точным и в своем «спасибо».

Особенно много приписал Александр Трифонович к письму — кстати, тоже

довольно большому и весьма нестандартному по содержанию, — которое я

получил из редакции «Нового мира» к 50-летию наших Вооруженных сил. Тут

после слов о том, что, мол, несколько лет назад читатели узнали меня как

писателя, Александр Трифонович делает от руки развернутую сноску: «Я

значительно раньше узнал Вас, дорогой Марк Лазаревич, как пилота, о чем Вы, надеюсь, тоже помните!»

Я не стал бы хвастать этими дорогими для меня свидетельствами доброго, внимательного отношения Александра Трифоновича, но уверен: немало людей

могут похвастать тем же и показать подобные же листочки бумаги с приписками, сделанными рукой Александра Трифоновича.

Но, при всем характерном для него человечном отношении к людям, невозможно было воспринимать его как этакого рождественского деда. Он бывал

очень разный (интересно, что данное свойство — бывать очень разным — я не

раз наблюдал у людей значительных, крупнокалиберных, например у С. П.

Королева, у А. Н. Туполева. .).

Так, долгое время, бывая в редакции «Нового мира», я наблюдал Александра

Трифоновича лишь с одной стороны: видел его спокойным, доброжелательным, внимательным к собеседнику. Но вот однажды я сидел в его кабинете в «Новом

мире» и во время нашего разговора в комнату зашел сотрудник редакции, чтобы

высказать (как я понял, вторично) свое несогласие с каким-то ранее принятым

решением. Вообще-то сам факт его появления с подобным делом в кабинете

главного редактора свидетельствовал о том, что в принципе такое было

возможно: «передокладывать» начальству (чего, как известно, страшно не любят

чиновники) в «Новом мире» не возбранялось. Но то — в принципе. А в данном

случае Александр Трифонович возвращаться к ранее рассмотренному и

решенному им вопросу не захотел. Он обратил к вошедшему свое, ставшее

каким-то каменно-неподвижным, лицо, посмотрел

466

на него тяжелым, свинцовым взглядом и. . Впрочем, никакого «и» больше не

было. Александр Трифонович то ли вообще ни слова не сказал, то ли сказал что-то настолько лаконичное, что оно мне даже не запомнилось, но, так или иначе, мгновение спустя в кабинете никого кроме нас двоих не было. Так что оставаться

хозяином в своем деле он умел.

О своих недругах — личных и литературных (что, впрочем, насколько я

понимаю, чаще всего совпадало) — старался высказываться сдержанно, тщательно соблюдая внешнюю объективность. Лишь однажды зашел разговор о

Кочетове — в связи с появлением в печати очередного произведения этого

писателя (кажется, «Секретаря обкома»). И тут Александр Трифонович вдруг

высказал — очень четко и в то же время эмоционально — то, что думал об этом

человеке, которого считал небесталанным («К сожалению. .»), но вредным по

направленности его творчества, да и по позиции, занимаемой им в жизни.

Слушать Александра Трифоновича в тот раз мне было особенно интересно, в

частности, потому, что свою собственную гражданскую позицию он, насколько я

мог наблюдать, почти никогда не декларировал. Не скрывал, активно проявлял во

всем, что делал, но — не декларировал. Лишь иногда — что называется, к слову

— бросал лаконичное замечание о, так сказать, динамике развития этой своей

позиции. Так, например, вскользь упомянул он однажды о «наивном деревенском

антисемитизме» (так он сформулировал), с которым когда-то пришел в город и о

котором вспомнил не с раскаянием даже, а скорее с удивлением.

Гражданской позиции Твардовского специально никто не учил. Вернее, учила сама жизнь. Поэтому, наверное (или, точнее, в том числе и поэтому), она и

была у него сложена так нерушимо крепко. Не представляю себе сил, которые

могли бы деформировать убеждения Александра Трифоновича о том, «что такое

хорошо и что такое плохо».

. .Последний раз я видел Александра Трифоновича в августе 70-го года —

совсем незадолго до того, как он тяжко заболел — и так уже больше и не встал.

Дело было на даче в Пахре. Александр Трифонович был бодр, в хорошем (по

крайней мере, внешне) настроении. На столе у него лежали листки с рукописным

текстом, обильно исчерканным правкой. Пили чай,

467

разговаривали. Большой черный пес, живший на даче, почему-то отнесся ко мне

с доверием и даже с симпатией — факт сам по себе мало существенный, но надо

было видеть, как он обрадовал Александра Трифоновича! Почему? Не знаю, но

показалось мне, что, живя в нашем сложном, насыщенном конфликтами мире и, наверное, изрядно приустав от него, Александр Трифонович испытывал

удовлетворение от всяких контактов душевных — пусть даже контактов между

существами двуногими и четвероногими. . А может быть, я тут что-то усложняю

и вижу некую психологию там, где ее, в общем-то, и не было. Вижу потому, что, как и все, отдаю себе отчет в том, насколько трудны и морально напряжены были