Избранное в двух томах

числе и представления чисто подсознательные. Ну, в самом деле, спроси меня

кто-нибудь, отождествляю ли я личность актера с внутренним обликом

сыгранных им персонажей, и я, конечно, уверенно дал бы отрицательный ответ.

Но ответ этот был бы чисто умозрительным. А в глубине души (как, наверное, и

во многих других, столь же мало искушенных в тайнах высокого искусства

душах) сидела, оказывается, во мне неосознанная склонность прокладывать некие

связи между актером и его персонажами, особенно если актер был такой, как

Бернес: яркий, талантливый, запоминающийся, а исполненные им роли — все-таки довольно близкие по своей тональности.

Вообще говоря, эта зрительская иллюзия общеизвестна. Многие актеры в

своих статьях, интервью, на встречах со зрителями немного смущенно сообщают:

— Я не совсем такой (такая), как мои герои. .

Но к Бернесу слова не совсем такой решительно не подходили.

Он был — совсем не такой.

Речь шла не просто о несовпадении, а о резком контрасте.

Поэтому так и запомнилась мне та, в общем мало существенная, проходная и

для артиста и для всего фильма сцена, с которой я начал свой рассказ (и с

которой, кстати, началась и моя работа консультанта в этом фильме). Пока

трещала кинокамера, перед нами был спокойный, очень уверенный в себе, прошедший огонь, воду и медные трубы старый воздушный волк Ануфриев. А

сразу после команды «Стоп!» — полный антипод означенного волка — нервный, усталый, не очень здоровый (тогда большинство его коллег считало, что скорее

мнительный), делающий трудное дело и не скрывающий, что ему трудно, человек.

Почти все запомнившиеся нам персонажи Бернеса принадлежали к категории

так называемых железно-

503

волевых. Реже — иронично-волевых. Ко всякого рода опасностям и жизненным

невзгодам они относились с великолепным пренебрежением, а из столкновений с

неблагоприятными обстоятельствами неизменно выходили победителями. Едва

ли не единственное исключение—летчик Сергей Кожухаров в «Истребителях» (за

эту роль авиаторы прочно признали Бернеса «своим»). Но и Кожухаров встречает

свалившееся на него несчастье — слепоту — сдержанно, твердо, без бурных

проявлений отчаяния.. Так что в общем и он оказывается человеком железным.

Ближе узнав Марка Наумовича, я увидел, насколько диаметрально

противоположен по характеру этим персонажам был он сам. Насколько

эмоционален, переменчив в настроениях, легко раним, внутренне незащищен от

всякой бестактности, грубости, несправедливости!. Особенно от

несправедливости. Ее он воспринимал каждый раз (а таких «разов» было, к

сожалению, не один и не два) по-новому остро, болезненно, как говорится — с

немалой потерей нервных клеток.

Единственное, что в известной мере компенсировало душевную

незащищенность Бернеса, было в высокой степени присущее ему чувство юмора.

И, в частности, юмора, обращенного на самого своего обладателя. Правда, эта

последняя, бесспорно высшая форма проявления упомянутого человеческого

свойства иногда срабатывала у Марка Наумовича не в тот момент, когда это

более всего требовалось — так сказать, непосредственно вслед за «внешним

раздражителем», а с запозданием — от нескольких минут до нескольких лет. Но

так или иначе, о своих невзгодах, оставшихся позади, он почти всегда

рассказывал в тоне, который я назвал бы ворчливо-ироническим.

Через много лет после нашего первого знакомства — примерно за год до

своей преждевременной смерти — Марк Наумович поделился со мной

подробностями истории, когда-то испортившей ему немало крови. Одна

московская газета опубликовала фельетон, в котором весьма хлестко

расписывались похождения популярного артиста М. Н. Бернеса за рулем

собственной автомашины — вплоть до будто бы предпринятых им попыток

наехать на увещевавшего его милиционера. На самом деле все было совсем не

так, но, как известно, доказывать, что ты не верблюд, — задача, не всегда легко

выполнимая. .

504 Излагал подробности этой, когда-то наделавшей немало шума истории, Марк

Наумович в ключе подчеркнуто юмористическом, чему способствовали, как я

подозреваю, два обстоятельства: с одной стороны, давность происшествия, а с

другой — очевидное желание рассказчика настроить на философский лад («Все

проходит, пройдет и это.. ») своего слушателя, только что претерпевшего

огорчения, хоть и существенно меньшие по масштабу, но сходные по характеру.

Доказать необоснованность или, по крайней мере, изрядную

преувеличенность предъявленных ему претензий Бернесу удалось довольно

быстро. Однако опровержения, которого в подобной ситуации, казалось бы, следовало ожидать, не последовало. Не последовало по причине, о которой мой

собеседник поведал не скажу даже — с возмущением, а с каким-то не

потерявшим за прошедшие годы своей непосредственности изумлением:

— Вы знаете, что сказал мне редактор? Он сказал: «Авторитет газеты нам

дороже авторитета отдельного человека». Ну как? Хороша логика?..

И огорченно добавил:

— А ведь личность незаурядная. Отличный журналист. Прекрасный

организатор. Газета при нем, можно сказать, на глазах расцвела. И надо же: такой

перекос мысли!.

Эта последняя, завершающая часть рассказа показалась мне наиболее

интересной: деформированная психология редактора занимала Бернеса больше, чем давно зарубцевавшаяся старая обида. Внутренние пружины деяний

человеческих представлялись ему — артисту — порой более важными, чем сами

эти деяния.

Сейчас, на исходе восьмидесятых годов, мы понимаем, что «пружины», определявшие позицию того редактора, были не столько внутренние, сколько