Избранное в двух томах

другом, уже сказано, — если даже незнакомый ему человек обращался по делу: с

каким-то более или менее существенным сообщением, особенно касающимся дел

литературных, с интересной рукописью или с просьбой помочь преодолеть

свершающуюся несправедливость. Тогда Симонов брался за дело со всей

присущей ему четкой организованностью, не теряя времени на всевозможные ахи

и охи. При этом ранг обратившегося был Симонову совершенно безразличен.

Более того, у меня создалось впечатление, что на обращение человека, стоящего

далеко от «руководящих кругов», он откликался особенно охотно.

Но если к Симонову — по горло занятому собственной, построенной даже не

по суточному, а по почасовому графику работой и многочисленными

общественными обязанностями — обращались не с делом, а с более или менее

искусно замаскированным желанием «пообщаться со знаменитостью» (а таких

атак хватало), он умел сухо и решительно подобные попытки пресечь. Вернее, даже не пресечь, а как-то пропустить мимо себя, не заметить их с такой

демонстративной невозмутимостью, что атакующему не оставалось ничего

другого, как ретироваться с таким видом, будто никакой атаки и не было. Тратить

время на пустяка Симонов не любил. Органически не терпел этого.

* * *

Нередко бывает, что человек, в общем, работоспособный и организованный, достигнув степеней известных, как-то снижает уровень этих своих свойств, позволяет себе жить жизнью менее напряженной, даже немного (а иногда и не

немного) «почивает на лаврах».

У Симонова дело обстояло как раз наоборот. С годами присущие ему

организованность, работоспособность, деловитость не только не снижались, но, напротив, усиливались. В последние годы он не позволял себе потратить

впустую, пропустить между пальцев не только день, но буквально час жизни.

Даже добрым застольем, которое весьма и весьма ценил прежде, перестал

соблазняться (впрочем, в этом, конечно, была

479

повинна и предписанная ему диета). Интенсивно работал — в Москве, Пахре, Гульрипши, даже в больницах, в которых вынужден был проводить чем дальше, тем больше времени. Похоже было, что он хотел успеть. .

В рассказе Симонова «Третий адъютант» комиссар части, у которого убивают

или тяжело ранят одного за другим трех адъютантов, придает большое значение

тому, при каких обстоятельствах это случилось. И испытывает горькое

удовлетворение, явно разделяемое автором рассказа, когда выясняется, что

адьютант упал в бою, устремленный вперед. Упал на ходу.

Именно так — устремленным вперед, на ходу, в движении — ушел из жизни

и он сам — наш друг Константин Симонов.

СОБСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

Знакомства с Э. Г. Казакевичем я поначалу, откровенно говоря, побаивался.

Во всяком случае, не очень к нему стремился, хотя случай познакомиться с ним

представлялся не раз — имелись у нас общие знакомые.

От так называемых «литературных кругов» был я тогда, в пятидесятых годах, достаточно далек. Принадлежал к корпорации читательской, но отнюдь не к

писательской. Но книги Эммануила Генриховича — начиная с неповторимой

«Звезды» — очень любил (как люблю и по сей день). И мне по общеизвестной

читательской наивности казалось, что автор таких книг сам обязан быть

немножко Травкиным или Лубенцовым, или, во всяком случае, чем-то похожим

на них. В то же время случайные контакты с одним-двумя литераторами, по

своему человеческому облику очень мало похожими на созданные ими

персонажи, неожиданно оставили у меня некие саднящие зарубки в душе. Говорю

«неожиданно», так как, вообще говоря, сентиментальностью характера не

отличаюсь. Но вот тут почему-то оказался чувствителен. А столкнуться с

подобного рода «ножницами» между героями Казакевича и его собственной

личностью мне особенно не хотелось — очень уж много света излуча-480

ли эти герои. Хотя, конечно, в таком более или менее связном виде я свои

опасения осознал и сформулировал для себя позднее.

Забегая несколько вперед, хочу сказать, что, узнав Казакевича, я увидел, насколько он оказался (по крайней мере, в моих глазах) одновременно похож и не

похож на своих героев. Похож своей человечностью, органичной

демократичностью (чувства превосходства над так называемыми «простыми

людьми» в нем не было ни на копейку), развитым чувством долга. Не похож

ироничностью ума, прорывающимся иногда скепсисом, а иногда даже душевной

усталостью, ну и, конечно, несравненно большим калибром мышления. Условно

— тут иначе, как условно, не скажешь — я бы уподобил Казакевича

повзрослевшему, набравшемуся всякого, в том числе и горького, жизненного

опыта, много поучившемуся и почитавшему, несколько приуставшему от жизни

Лубенцову. Но, повторяю, это, конечно, лишь очень условно...

Итак, познакомились мы в конце 50-х годов. И как-то сразу возникла у меня

глубокая симпатия к этому человеку. Многое в нем было непохоже на

профессионального литератора, да и вообще на «чистого» гуманитария. Не

помню, чтобы он спрашивал о чем бы то ни было просто так—«для разговора».

Об авиации расспрашивал меня так, что я, проработавший в пей всю жизнь, не

всегда мог, что называется, с ходу ответить на его вопросы. Он легко переходил с

деталей (тут он бывал иногда до въедливости дотошен, но и я лицом в грязь, в

общем, не ударял) на такие широкие обобщения, о которых я раньше и не

задумывался, Однажды, помню, поразил меня вопросом о том, как, по моему

мнению, влияет летная профессия на личные нравственные свойства человека.

Сейчас очень близкая к этому тема — о профессиональном и нравственном

облике ученого — часто обсуждается в печати, но в те годы сама постановка