Избранное в двух томах

внешние — отражали подходы, считавшиеся в то время единственно

возможными. Хотя, конечно, и в то время далеко не все облеченные властью

люди придерживались их так уж неукоснительно.

* * *

На съемках фильма «Цель его жизни» не раз бывало, что Бернес, пробурчав

вполголоса очередную реплику Ануфриева или повертевшись на отведенном ему

мизансценой месте, вдруг заявлял:

505 — Толя! Мне так неудобно.

Правда, вскоре я заметил, что по существу такие же протесты высказывали и

другие актеры. Но их претензии воспринимались окружающими как явление

вполне нормальное — может быть, потому, что формулировались в выражениях, менее категорических (пожалуй, в этом «мне неудобно» действительно

присутствовала этакая личная вкусовая нотка, не очень привычная, когда речь

идет о выполнении человеком его прямых служебных обязанностей). Может

быть, были и какие-нибудь другие причины. Но, так или иначе, подобного рода

замечания других артистов особого внимания к себе не привлекали, а про Бернеса

кто-то бросил:

— Капризный. .

Но тут постановщик фильма Рыбаков — человек, вообще говоря, достаточно

твердый и в полной мере обладавший тем, что называется режиссерской

властностью, — услышав эту реплику, отрицательно покачал головой:

— Капризный?. Нет. Он не капризный. Он — требовательный.

Мне кажется, Рыбаковым было найдено очень точное слово. Бернес был

человеком крайне требовательным. Требовательным ко всему, что делалось

людьми, и к самим людям, особенно к тем, в ком видел настоящих мастеров

своего дела. Ничто не вызывало у него такого раздражения, как халтура в любом

ее проявлении — от халтурно написанной книжки до халтурно установленного

монтером выключателя. И еще одно свойство, близкое к требовательности, но

далеко не всегда совпадающее с ним, было присуще Марку Наумовичу: он умел

уважать требовательность в других (вспомним хотя бы его безропотное

восприятие бесконечных дублей во время съемки эпизода влезания летчика

Ануфриева в самолет).

И уж, во всяком случае, самые бескомпромиссные, жесткие, я бы сказал даже

— жестокие требования он предъявлял к самому себе.

Эта требовательность не изменяла ему даже тогда, когда его творчество — в

кинематографе и на песенной эстраде — было в зените своей популярности.

Однажды, под впечатлением только что прослушанной его записи (кажется, это было «Лунный свет над равниной рассеян. .»), я позвонил Бернесу.

506 Он выслушал меня, вежливо поблагодарил и неожиданно заметил:

— Кое-что тут надо было бы сделать иначе.

Я оторопел. Куда там «иначе», когда и так отлично?! Что это — кокетство, что ли? Но нет, ни тени кокетства тут не было. Было другое: большой артист

видел в своей работе то, чего нам, грешным, видеть было не дано. Не дано не

только таким, в общем далеким от искусства людям, которые, подобно мне, воспринимают его лишь чисто эмоционально, но порой и настоящим

профессионалам — впоследствии я по рассказам узнал, каким мучением для

дирижера и всего оркестра бывала каждая запись Бернеса. Он записывался, прослушивал записанное, повторял заново, снова прослушивал — и так по многу

раз, пока с кисловатой миной не до конца удовлетворенного человека не

соглашался: ладно, мол, теперь более или менее приемлемо.. Когда мне

рассказали об этом, я вспомнил давний разговор на съемках.

Капризы?

Нет. Требовательность!

* * *

Люди искусства — во всяком случае, подавляющее их большинство —

традиционно далеки от техники. Оно, наверное, и естественно: в условиях

пресловутого «информационного взрыва» человека просто не хватает на то, чтобы интересоваться всем.

Однако и это правило — как всякое уважающее себя правило — знает

исключения.

Одним из таких исключений был Бернес. Его отличал интерес к технике, в

среде так называемой творческой интеллигенции соврешенно необычный.

Интерес подлинный и какой-то до дотошности конкретный.

Впервые я столкнулся с этой стороной его натуры на тех же, уже не раз

упоминавшихся мной съемках фильма «Цель его жизни», где мне довелось, кроме выполнения функций консультанта, довольно много летать для воздушных

съемок самому.

Полеты наши происходили с того же аэродрома, на котором снималась вся

наземная натура фильма. И подобно тому, как активно «болели» за актеров

летчики, механики и прочая аэродромная братия, всегда толкавшаяся вокруг

площадки, на которой «снималось кино», точно так же — как бы поменявшись

местами —

507

заинтересованно следила вся съемочная группа за тем, как собирались в полет, улетали, прилетали обратно В. Комаров, В. Мухин, Н. Нуждин, Г. Тегин, Д.

Пикуленко, Л. Фоменко, автор этих строк и другие летчики — участники съемок

в воздухе. Да и не только следили: исполнитель главной роли в фильме Всеволод

Сафонов, например, так долго ходил вокруг меня с душераздирающе жалобным

видом и приводил в подкрепление своих просьб столь неотразимо убедительные

доводы («Надо же вживаться в образ моего героя!»), что в один прекрасный день

— сердце не камень — я не выдержал и взял его с собой в полет на двухместном

тренировочном истребителе (что дало мне возможность впоследствии во

всеуслышание объяснять отличное исполнение Сафоновым роли летчика

Кострова прежде всего впечатлениями, полученными им в этом нашем

совместном полете).

Так вот, однажды я собирался в воздух на реактивном МиГ-15 — том самом, в кабину которого несколькими днями раньше столь картинно взбирался

отважный летчик Ануфриев. Я устроился поудобнее в пилотском кресле, подогнал привязные ремни и уже принялся — как положено, слева направо — за