Избранное в двух томах

осмотр приборов и всего оборудования кабины, когда к самолету подошел

Бернес. Он заглянул внутрь машины и явно хотел что-то спросить, однако на мое:

«Слушаю вас, Марк Наумович», — быстро ответил: «Нет, нет. . Потом».

(Оказалось, он и это понимает: не надо отвлекать готовящегося к полету

летчика посторонними разговорами.)

Летал я, наверное, минут сорок, но, приземлившись и зарулив на стоянку, обнаружил терпеливо ожидавшего меня там Бернеса. И, выключив двигатель, понял, что заключалось в обещанном им «потом»!

Бернес задавал вопросы.

Задавал не выборочно: что это, мол, за прибор или для чего нужна эта ручка?

Он с дотошностью курсанта авиационного училища прочесывал всю кабину, не

пропуская ни единого крохотного тумблера, ни самой малой контрольной

лампочки.

И реакция его на обилие оборудования, окружающего летчика в современном

самолете, была непривычная. Он не задал тривиального вопроса: «Как это вы

успеваете смотреть за всеми этими приборами?» Нет,

508

Бернес заметил другое — наверное, действительно самое поразительное:

— Надо же было все это придумать!

Творческое начало в каждом деле — вот что он видел в первую очередь.

То самое творческое начало, без которого не бывает ни настоящего актера, ни

писателя, ни конструктора, ни летчика. То самое творческое начало, которым так

богато были одарены многие, многие незаурядные люди, встреченные мной в

жизни.

У ТЕТИ НА ИМЕНИНАХ

— Мы с вами определенно где-то встречались, — сказал Андроников. — Не

могу вспомнить, где именно, но помню, было это в домашней, уютной

обстановке. Знаете, что-то типа «у тети на именинах».

С этих слов начался наш разговор. Дело было в один из тех холодных зимних

вечеров, когда особенно тянет к теплу, уюту, общению с друзьями. Самые

трудные годы войны были уже позади. Мы собрались у Татьяны Стрешневой —

жены моего погибшего на войне школьного товарища, журналиста и поэта

Леонида Кацнельсона — в большом сером доме в Глинищевском переулке (ныне

улица Немировича-Данченко), населенном артистами, режиссерами, музыкантами и прочими представителями разного рода изящных искусств.

Строго говоря, хозяйкой дома Татьяна Валерьевна могла именоваться лишь

условно. Квартира, в которую мы пришли, принадлежала не ей, а ее

находившимся в отъезде друзьям.

Зима в тот год выдалась холодная. Впрочем, может быть, она только казалась

такой холодной потому, что топили еще далеко не всюду, и притом более чем

экономно,—городское хозяйство жило отнюдь не по нормам мирного времени. И

многие жители насквозь промерзших московских квартир норовили обогреться у

509

знакомых, которым в этом смысле повезло хоть не намного больше.

Квартира, где мы собрались, была, что называется, авантажная: с высокими

потолками, множеством фотографий на стенах, пухлой мебелью, тяжелыми

оконными портьерами. Но все эти подробности тогда ни на кого особого

впечатления не производили — за прошедшие годы жизнь заставила людей

приблизиться к познанию истинной меры вещей, отойти от которого они еще не

успели. Бог с ней, с обстановкой. Главное — было бы более или менее тепло.

Излагая программу предстоящего вечера, Татьяна начала с упоминания о

ржаном пироге — одном из яств, которыми в то не очень сытое, карточное время

изобретательные московские хозяйки потчевали своих гостей. Означенный пирог

представлял собой ломти нормального черного хлеба, поджаренные на

растительном масле. И я прошу читателя не относиться к этой расшифровке

пренебрежительно: «Скажите, мол, какой деликатес — поджаренный хлеб!» По

тому времени это был пир.

Упомянув, таким образом, об ожидающей нас пище телесной, Татьяна

перешла к пище духовной:

— Приходи. . будут интересные люди. Андроников будет. Ты ведь знаешь

Андроникова?

Еще бы мне не знать Ираклия Андроникова!

В последние предвоенные годы трудно было назвать что-нибудь более

популярное у московской публики, чем его устные рассказы. Сейчас эта

популярность стала традиционной, беспроигрышно надежной, я бы сказал —

классической. Но и молодой Андроников не имел оснований обижаться на

московскую публику: его уникальное дарование она оценила сразу и в полной

мере.Впервые меня повел на его выступление Дмитрий Александрович Кошиц —

летчик, планерист, испытатель едва ли не всех существовавших советских

автожиров (был в свое время, до появления вертолетов, такой винтокрылый

летательный аппарат). Кроме своих незаурядных летных заслуг и качеств Кошиц

был известен и любим коллегами как веселый, заводной, преисполненный

доброго юмора человек. На традиционных тушинских воздушных парадах в День

авиации он был бессменным, как сказали бы сейчас, радиокомментатором. И его

свободные (тут уж «по бумажке» не проч-

510

тешь!), смешные и в то же время очень информативные конферансы украшали

парад, пожалуй, не в меньшей мере, чем искусство работавших в воздухе

пилотов, планеристов и парашютистов. Так что если кто-нибудь надумает писать

историю отечественного радиорепортажа, то начинать ее придется с нашего

авиационного конферансье Дмитрия Кошица.

Не было в авиации человека, который не знал бы сочиненного в шутку — а

может быть, и не совсем в шутку — двустишия:

А что касается до Кошица,

То Кошиц никогда не укокошится.

К несчастью, стихи эти не оказались пророческими: до конца войны Дмитрий

Александрович не дожил...

Вот этот-то человек в один прекрасный день и спросил меня: