Избранное. Компиляция. Книги 1-14

Никто не напевал и не будет напевать Паха Сапе: «Тункашила, хай-йай, хай-йай!», но в чужих воспоминаниях он видит, как одноплеменники поют для Шального Коня.

Паха Сапа никогда не прикасался к виньян шан винчинчалы хорошенькой молодой девушки, но в новых воспоминаниях, которые бьются теперь в воспаленном мозгу мальчика, он отчетливо помнит, как занимался любовью с Женщиной Черный Бизон, женой Нет Воды и еще полудюжиной других женщин. От этого его мысли… путаются.

У Паха Сапы не бывало никаких повреждений, если не считать синяков и неоднократно расквашенного носа, но теперь он помнит не только боевые раны Кудрявого (Шального Коня), но и ощущение, когда тебе стреляют в лицо: в него с расстояния прямого выстрела стрелял взбешенный муж Нет Воды. Он пытается прогнать эти воспоминания, но ощущение пистолетной пули, скользнувшей по зубам, вспоровшей щеку и раздробившей челюсть, слишком сильно, и так просто от него не отделаться.

Но вот что больше всего тревожит Паха Сапу в бесконечной черной дождливой ночи, с чем тщетно пытается совладать его сбитый с толку разум: он, Черные Холмы, если не считать жестоких детских игр, никогда ни к кому даже пальцем не притронулся, а воспоминания Шального Коня наполняют его упоительно-тошнотворными ощущениями от стрельбы, ударов ножом, копьем, убийств и скальпирования многих — кроу, арапахо, других лакота и вазичу в таких количествах, что и не сочтешь.

Паха Сапа в страхе: уж не умирает ли он?

Голова его болит так сильно, что каждые четверть часа он останавливается и его рвет, хотя желудок мальчика пуст уже несколько часов. От непрекращающегося, плотного дождя у него так кружится голова, что он с трудом удерживается на Черве — мерине Сильно Хромает, а кобыла Пеханска в эту жуткую ночь действует скорее как белая змея, чем как белая цапля, — встает на дыбы, натягивает поводья и пытается убежать.

Голова Паха Сапы разламывается от боли, рвоты и воспоминаний, которые совсем ему не нужны, хотя мальчик знает: они навсегда останутся с ним.

И словно ему мало безнадежности обрушившихся на него бед, он теперь еще уверен, что заблудился. Он рассчитывал, что доберется до Черных холмов за три дня и три ночи езды, но по своей глупой, детской неопытности заблудился под дождем, не имея реальных ориентиров, а те немногие, которые он знал, оказались затоплены, и теперь мальчик уверен, что каким-то образом пропустил Черные холмы, сердце мира.

Именно этой ночью, в один из самых тяжелых моментов своей жизни, Паха Сапа замечает свет вдалеке слева.

Его разум, та малая его часть, что все еще принадлежит ему, а не захвачена в заложники воспоминаниями сурового воина, говорит ему, что нужно повернуть лошадей направо и уходить от света. Если это костер, то развели его вазичу, которые сразу же его убьют, или Шальной Конь, который сначала будет его пытать, а потом убьет.

Но он поворачивает налево, на восток, как он думает, и едет в ночи, держа путь на крохотный огонек и боясь, что тот сейчас мигнет и погаснет. Но огонь, напротив, в промежутках между порывами ветра, когда он исчезает из виду, разгорается все ярче.

Около получаса едет Паха Сапа под дождем в направлении огня, его конь скользит и спотыкается в глубокой жиже, и наконец мальчик видит большую темную массу над маленькой точкой огня и вокруг нее. Это должна быть Мато-паха, Медвежья горка, а значит, он всего в нескольких милях к северо-северо-востоку от Черных холмов.

Но Мато-паха — излюбленное место стоянки для родов лакота, направляющихся в Черные холмы, а именно это и собирался сделать Шальной Конь.

Подъехать к костру для Паха Сапы вполне может означать неминуемую смерть.

Покачиваясь на своем коне и не падая только потому, что его пальцы вцепились в гриву Червя, Паха Сапа продолжает двигаться в направлении огня.

Источник света находится в пещере на высоте в несколько сотен футов по северо-западному склону Медвежьей горки.

Зная, что ему нужно вернуться в проливающуюся дождем темноту, Паха Сапа, напротив, продолжает вести лошадей к пещере под водопадом, хлещущим над входом с такой силой, что огонек на мгновение пропадает из виду. Но перед входом есть широкая площадка, где все еще остается сухая трава. Паха Сапа привязывает там мерина и кобылу, вытаскивает из-под промокших ремней на спине Пехански украшенное перьями боевое копье Сильно Хромает и медленно, осторожно входит в освещенную пещеру.

И тут же желудок Паха Сапы пронзает боль, а его рот наполняется слюной.

Кто бы ни обосновался в пещере, тут готовят еду. Судя по запаху, это кролик. Паха Сапа любит хорошо прожаренного кролика.

Он несколько раз останавливается у поворотов низкой пещеры и прислушивается, но слышит только тихое подвывание, потрескивание огня, а у себя за спиной непрекращающиеся звуки жующих конских челюстей и время от времени встряхивание гривой и хвостами. Слышат ли люди у огня его приближение?

Паха Сапа выходит из-за последнего поворота, держа копье обеими руками, и видит старика, который сидит в широкой части пещеры, скрестив ноги, и напевает что-то себе под нос, осторожно поворачивая над огнем два вертела, на которые насажены освежеванные и быстро покрывающиеся поджаристой корочкой кролики.

Паха Сапа опускает копье и входит в освещенный круг. На старике, чьи длинные седые волосы заплетены в косички, свободная, синего цвета рубаха, сделанная, вероятно, вазичу, его штаны изготовлены из какого-то синеватого с проседью материала, который Паха Сапа поначалу принимает за тот материал, из которого пошиты полотняные штаны солдат вазичу, но потом он понимает, что это какой-то другой материал, словно в мелкую сеточку. На мокасинах старика традиционное (и красивое) бисерное украшение, какие делают шайенна. (Еще одна пара мокасин, каких Паха Сапа в жизни не видел — они словно сделаны из зеленого полотна вазичу, — лежит рядом с костром, сохнет, и от них идет пар.) Теперь старик, щурясь, смотрит сквозь пламя на Паха Сапу, и глаза его казались бы абсолютно черными, если бы в них не плясали отраженные язычки пламени. Но в спокойном и почему-то располагающем выражении его лица нет ни следа гнева или страха.

Он начинает говорить и говорит на беглом лакотском с сильным шайеннским акцентом.

— Добро пожаловать, мальчик. Я не слышал, как ты прибыл. Слух у меня не тот, что прежде.

Паха Сапа хоть и опустил копье, но не отставляет его.

— Приветствую тебя, дядя. Ты из шахийела?

— Да, я шайенна. Но я много времени прожил среди лакота. Я никогда не был врагом твоего народа и многих людей обучил.

Паха Сапа кивает и наконец отставляет копье — прислоняет его к стене пещеры. У него еще остается нож, но никаких признаков, что здесь есть кто-то еще, не видно: шкура-подстилка для сна и утварь для готовки — все для одного. И Паха Сапа не думает, что старик сможет быстро подняться из сидячего положения с перекрещенными ногами. Паха Сапа, у которого в желудке началось громкое урчание при виде и запахе двух поджаристых кроликов на вертелах, вспоминает правила вежливости.

— Меня зовут Паха Сапа.

Старик улыбается, показывая два ряда длинных желтоватых, но сильных зубов с единственной щербинкой внизу. Много зубов для такого старика, думает Паха Сапа.

— Добро пожаловать, Паха Сапа. Лакота обычно не называют мальчика по какому-то месту. Мы еще с тобой поговорим об этом. Меня зовут Роберт Сладкое Лекарство.

Услышав имя старика, Паха Сапа моргает. Он никогда прежде не слышал «Роберт», даже у шайенна. Похоже, это имя вазичу.

Старик показывает на шкуру, развернутую по другую от него сторону костра.