Избранное. Компиляция. Книги 1-14

— Нет, дядя.

Роберт Сладкое Лекарство улыбается, показывая свои белые зубы.

— Ваштай! Это хорошо. Но ты первым поймешь это, юный Черные Холмы. Боги умирают, как и бизоны. Иногда медленно и мучительно. Иногда быстро, неожиданно, не веря в собственную смерть, отрицая стрелу, рану или болезнь, хотя они и убивают их. Ты понимаешь это, Паха Сапа?

— Нет, дядя.

— Ваштай! Вот как оно должно быть теперь. Имеет значение не то, что ты знаешь о гибели и исчезновении бизонов, людей, их образа жизни, пращуров и Всего, — многие из нас, наделенные даром вакан, прозревали это раньше, — имеет значение то, что ты будешь делать с этим в те восемьдесят с лишним зим, что остались тебе. То, что ты — именно ты и никто другой — будешь с этим делать. Ты понимаешь это, Паха Сапа?

Мальчик уже злится. Его клонит в сон, мучает жар, он болен, готов расплакаться и очень зол. Если он убьет сейчас старика, этого никто не узнает.

— Нет, дядя.

— Ваштай! Утром ты будешь спать долго и допоздна, юный Черные Холмы, а когда проснешься, меня уже не будет… Дождь ослабеет до рассвета, а у меня дела в Месте убежища, далеко отсюда и от холмов. Я не оставлю тебе еды, а к своей ты не должен прикасаться. Твой пост должен начаться с рассветом.

— Да, дядя.

— Твое испытание не закончится, даже когда ты переживешь свою страшную ханблецею. Это начало. Ты никогда не сообщишь о своем видении Сильно Хромает и своему роду. Твои лошади будут убиты (не Шальным Конем, который ищет тебя в другом месте, а потом забудет тебя, обуянный жаждой убивать вазичу), а твоя священная трубка будет похищена и ты ограблен до нитки, но так оно и должно быть. Пойми, что если для Вселенной и нет плана, то для каждого из нас есть свои распятия и возрождения.

Паха Сапа не понимает этого слова — «распятие», но старик не объясняет того, что не понимает мальчик, поэтому Паха Сапа не спрашивает.

— Я не допущу этого, дядя. Я умру, как умер мой отец, который был убит в схватке, но не отдам Птехинчала Хуху Канунпу, которую хранили Сильно Хромает и десять поколений шаманов до него, они не потеряли с нее ни одного красного перышка.

Роберт Сладкое Лекарство смотрит на него.

— Хорошо. Позволь мне сказать тебе теперь, Паха Сапа: для меня большая честь, что ты назовешь своего сына, единственного твоего ребенка, моим именем.

Паха Сапа в ответ может только смотреть на старика широко раскрытыми глазами.

— Пора затушить костер. Иди ко входу в пещеру, помочись, посмотри, все ли в порядке с твоими лошадьми, а потом ложись спать, Паха Сапа. Пока ты спишь, я буду просыпаться время от времени, чтобы потрясти моей собственной вагмуху и отогнать призраков.

Роберт Сладкое Лекарство показывает ему церемониальную погремушку, которая так стара, что кажется ровесницей времени.

— Паха Сапа, токша аке чанте иста васинйанктин ктело («Я увижу тебя глазами моего сердца, Паха Сапа»).

Постанывая и кряхтя, старик медленно вытягивает ноги и с трудом (с третьей попытки) встает, его покачивает, как это случается со стариками, когда они пытаются сохранить равновесие. Голос Роберта Сладкое Лекарство звучит очень тихо.

— Митакуйе ойазин! («И да пребудет вечно вся моя родня!»)

Дело сделано.

Они идут вместе, тихо, старик двигается очень медленно, но мальчик не помогает ему, потому что боится прикоснуться к Роберту Сладкое Лекарство. Они идут к выходу из пещеры, где проверяют лошадей и облегчаются, разойдясь подальше и каждый глядя в другую часть темноты — в дождливую ночь.

13 Джексон-Парк, Иллинойс

Июль 1893 г.

В течение всей полуденной атаки на хижину белых поселенцев, даже после того, как он застрелен и убит прибывшей кавалерией, Паха Сапа нервничает — ему предстоит встреча с Рейн де Плашетт.

Еще ему не нравится, когда его убивают. Сам бы он ни за что не вызвался, но мистер К. показал на него и заявил, что это его собьют выстрелом с лошади, вот так оно все и получилось. Почти каждый вечер Паха Сапе приходится мучиться с синяками, растяжениями или разбитой левой коленкой, вылечить которую нет ни малейшей надежды. Для него специально насыпают холмик мягкой земли, чтобы он туда падал, этот холмик должен обновляться раз днем и раз вечером, но другие воины — в их абсолютно подлинном угаре — нередко забывают освободить для него место, и он не попадает на мягкую землю, ему приходится, взмахнув руками в воздухе, падать с высокого, пегой масти пони на жесткую, утрамбованную землю арены. После этого он должен лежать там мертвый, пока не проскачут мимо и над ним остатки его банды мародеров, составленной из разноплеменных индейцев, а потом, сразу же за этим, он должен опять и глазом не моргнуть, когда мимо поскачут солдаты. Ему уже три раза доставалось подкованным копытом, а он, будучи мертвым, даже не мог реагировать на это.

Его убивают дважды в день — на дневном и вечернем представлениях, и это убивает его. (Хорошо хоть, что ему позволено остаться в живых при нападении на Дедвудскую почтовую карету.) Он придерживается такой тактики: выбирает самую маленькую, самую низкую, самую неторопливую лошадь. Тогда он может соответствовать своему имени — тому имени, которое дали ему семнадцать лет назад вазичу; и если он должен продолжать умирать, то, по крайней мере, может гарантировать, что упадет с наименьшей высоты.

Но в этот июльский день в течение четырех часов между дневным шоу и более долгим вечерним представлением у него встреча с мисс де Плашетт, и Паха Сапа так нервничает, что не то что думать, но и умереть толком не может.

Правда, напоминает он себе, спеша в палатку для умывания, общую для солдат и индейцев, его ждет вовсе не свидание.

Так случилось, что Паха Сапа заносил что-то в приемную этим утром, когда мистер Коди и его друг преподобный Генри де Плашетт вышли из кабинета, продолжая разговор. Преподобный де Плашетт, с которым Паха Сапа уже встречался раньше, говорил, что его дочь пришла посмотреть дневное шоу «Дикий Запад», но потом хочет посетить и саму выставку, и ей нужен сопровождающий. Он, преподобный де Плашетт, встретит ее у входа в корпус «Промышленные товары и гуманитарные науки» у Большого бассейна в шесть часов, а до этого времени будет занят. Мистер Коди сказал, что это не проблема — он сам проводит молодую даму по выставке. Но потом Коди вспомнил, что у него после дневного представления назначена встреча в Чикаго.

— Для меня будет большой честью проводить мисс де Плашетт в курдонер и дождаться вашего прибытия, преподобный де Плашетт.

Всю свою последующую жизнь Паха Сапа не сможет поверить, что он и в самом деле произнес эти слова.

Мистер Коди и преподобный Генри де Плашетт медленно повернулись к маленькому, худому двадцатисемилетнему сиу, известному им под именем Билли Вялый Конь. Коди, на котором был дорогой коричневый костюм и который только что, собираясь выйти на улицу, надел широкополую, по западной моде шляпу, кашлянул.

— Это очень мило с твоей стороны, Билли. Но я не уверен, что у тебя будет время между дневным и вечерним представлениями, и, наверное, было бы лучше…

— Нет-нет, Уильям. Я несколько раз беседовал с мистером Вялым Конем, и, как тебе известно, он знаком с моей дочерью. Я думаю, это превосходная мысль. Я встречу Рейн не позднее шести часов, а это значит, что у мистера Вялого Коня будет достаточно времени, чтобы вернуться и облачиться в свой… гм… костюм.

Костюм Паха Сапы состоит из набедренной повязки, лука, стрел и единственного белого пера, которое он вставляет в заплетенные в косу волосы, — это его малая дань памяти Шального Коня. Но в тот день он чуть ли не краснел, скача по арене и думая, что мисс де Плашетт смотрит на него, почти голого, с заметными синяками и всякое такое.

У Коди с лица не сходило выражение сомнения, но священник (и отец) явно принял решение.

— Будьте добры, встретьте мою дочь как можно скорее после представления, мистер Вялый Конь. Я ей скажу, что вы проведете ее по выставке. И я еще раз благодарю вас за вашу любезность.

Преподобный де Плашетт кивнул, но руку подавать не стал. Паха Сапа в тот момент знал, что этот человек решил позволить ему проводить свою дочь до выставки — идти там было всего ничего — исходя из своего либерального (и почти наверняка поверхностного) представления о равенстве всех перед Господом, но Паха Сапе было совершенно все равно, чем руководствовался священник.